Непригодны для опознания
Я в госпитале Северо-Кавказского военного округа. Сопровождающий меня офицер крайне взвинчен, агрессивен и... запуган. Он никак не может понять, как я сюда попал, кто разрешил, — ведь всё, что касается жертв Чечни, является и военной, и государственной тайной. Я ссылаюсь на каких-то знакомых из Генерального штаба и максимально вежливо объясняю, что меня прежде всего интересует работа по опознанию личности погибших, ведь тела зачастую поступают изуродованными до неузнаваемости и родителям отдают не их сыновей, а, если так можно выразиться, то, что попадёт под руку. А это никуда не годится. Всем известно: доходило даже до того, что приходилось раскапывать могилы и отправлять гробы по другому адресу. В лаборатории же есть специалисты, которые разработали уникальные методы идентификации тел погибших, — об этих людях я и хочу рассказать.
Подполковник смягчился, но, когда увидел меня среди патологоанатомов — а они тоже входят в группу экспертов, — не на шутку разволновался. Оставалась последняя надежда: я не выдержу жуткого зрелища вскрытия полуразложившихся трупов. Но я не оправдал его надежды. Тогда подполковник запретил мне доставать фотоаппарат. В знак согласия я кивнул головой, но... тут же его ослушался. А зря! Буквально через пять минут со мной произошло нечто такое, чему я до сих пор не могу найти объяснения. В прозекторской, где происходит вскрытие трупов, я решил поснимать патологоанатомов: как они одеваются, как готовят инструмент, как подходят к трупу — всё это на плёнке получилось прекрасно. Но в тот момент, когда вскрытие уже произошло и из грудной клетки посыпались внутренние органы, доктор, не оборачиваясь, бросил: «Снимать не надо». И после какой-то странной ухмылки добавил: «Всё равно ничего не получится».
Но я не мог удержаться и продолжал снимать... Каково же было моё удивление, порой переходившее в знобливую оторопь, когда после проявки плёнки я увидел, что, как я уже говорил, все кадры получились прекрасно, кроме... четырёх, сделанных во время вскрытия. Значит, кто-то не хотел, чтобы люди видели весь этот ужас, кто-то засветил эти четыре кадра, разглядывать которые можно только патологоанатомам, но никак не простым людям. Не надо им видеть то, что видеть не надо! Правильный, в общем-то, вывод: всякого рода кошмаров у людей достаточно и без лицезрения вываливающихся из груди кишок, печёнок и селезёнок. Но как этот «кто-то»» сумел засветить пленку? На этот жутковатый вопрос я до сих пор не могу найти ответа.
А тогда я целый день смотрел, как врачи извлекают из тел пули и осколки, как зашивают разрезы, как одна спецбригада одевает ребят в новенькую форму, другая запаивает в цинковые гробы с окошечками и грузит в стоящие наготове автомобили, которые тут же мчатся в аэропорт. К концу дня мне повезло: сопровождавшего меня подполковника куда-то вызвали и я наконец смог поговорить со специалистами.
— Вчера у нас было 233 тела, — рассказывал начальник Центральной лаборатории медико-криминалистической идентификации Министерства обороны России (в 2000 году, на момент разговора — так звучало полное название лаборатории) подполковник медицинской службы Владимир Щербаков. Мы их делим на три категории. Первая — пригодные для визуального опознания, мы их называем «белыми», по цвету привязанной бирки. Вторая — условно пригодные, иначе говоря, «жёлтые». И, наконец, непригодные для опознания — мы их называем «красными». С первой группой особых хлопот нет: как правило, их опознают сопровождающие лица, которые их знали по совместной службе. Поэтому быстренько обрабатываем тело, одеваем, запаиваем и отправляем родителям.
С «жёлтыми» сложнее. У них либо напрочь разрушено лицо, либо вообще нет головы, но на теле есть родинки, рубцы от ранее сделанных операций, татуировки, на костях следы ранних переломов. Если это записано в медицинской книжке, проблем с опознанием нет, а если эти данные не внесены, приходится приглашать сослуживцев, а то и родителей, жён, братьев или сестёр.
— И вы показываете им полуистлевший труп? — ужаснулся я.
— Ни в коем случае! — успокоил меня Владимир Владимирович. — Всё снимаем на фото- и видеокамеру и показываем только детали, но ни в коем случае не обезображенное лицо. Родителям мы прямо говорим: будет лучше, если вы сохраните в сознании образ своего мальчика таким, каким его знали при жизни, — и многие родители это понимают.
Но больше всего проблем с «красными». Это обугленные, скелетированные или так разрушенные взрывом трупы, что никаких внешних признаков, позволяющих идентифицировать тело, просто нет. В этом случае поможет только специалист, и только с применением особых методов исследования.
Скажем, по костям можно установить возраст, пол, рост и даже расу человека. А по тридцати характерным антропометрическим точкам на черепе — воссоздать примерный портрет, ввести его в компьютер, сравнить с прижизненной фотографией — и если точки совпадут, идентифицировать ЛИЧНОСТЬ.
Более двухсот «красных» тел лежит в вагонах-рефрижераторах, и мы не можем к ним подступиться. Несколько десятков тел не удастся идентифицировать никогда — они превращены в пепел. Но есть и такие, которые мы всё же опознаём. Полтора года пролежал у нас Роман Тулин (мы, конечно же, не знали, что он Тулин). Сняв на свой страх и риск отпечатки его пальцев, мы отправили их в главный информационный центр. Оказалось, что до призыва в армию он проходил по какому-то делу и его дактилоскопировали. Когда сравнили отпечатки, тут же установили личность погибшего.
А сколько вокруг этого всякого рода спекуляций! То какой-нибудь полевой командир заявляет, что солдат такой-то у него в плену и он может его или продать, или обменять. То всплывают мерзопакостные экстрасенсы, парапсихологи и гадалки. Все они — аферисты, выкачивающие из родителей последние деньги! Причём играют, негодяи, на самом светлом чувстве — надежде, что ребёнок жив. Вот и нашёптывают матери, что сын в плену, что его можно вызволить, а парнишка давным-давно у нас. Именно так было с сыновьями Покусаевых, Мелеховых, Мухаевых, Асеевых, Галкиных и многих других.
Бывало, мы обнаруживали, что к нам попали чужие. Совсем недавно передали чеченцам тела четырёх их земляков.
— Но как вам это удаётся? В случае с Тулиным — ясно. А с другими?
— Наука не стоит на месте. Скажем, мы впервые применили на практике методику докторанта Военно-медицинской академии Ковалёва. Он предложил сравнивать прижизненные флюорограммы с посмертным рентгеновским снимком грудной клетки. Так как флюорограммы делают всем призывникам, мы заложили их в компьютер. Туда же — и рентгеновские снимки поступивших к нам тел. Машина сама ищет и очень часто находит совпадающие один к одному признаки. Программу создали наши сотрудники, и мы этим очень гордимся.
— А если грудная клетка разворочена взрывом и рёбер практически нет?
— Тогда сравниваем гребешковые узоры рук и ног тела с такими же отпечатками родственников. Некоторые особенности этих рисунков передаются по наследству — и эксперт без особого труда устанавливает, кто чей сын.
— Владимир Владимирович, напрашивается весьма любопытный вывод: не худо бы дактилоскопироваться всем, кто служит или работает в группах риска. Ведь это не только солдаты, но также пожарные, альпинисты, лётчики, шахтёры, моряки, спасатели и многие, многие другие.
— С моей точки зрения, да. Никто не знает, где, когда и как умрёт или погибнет, но чтобы потом было меньше хлопот... Я понимаю всю деликатность этой проблемы, но мы уже разработали специальную карту и даже представили её в Думе. В этой карте отражены характерные признаки военнослужащих, включая зубную формулу, описание родимых пятен, татуировок, рубцов от операций, следов травм, а также обязательное дактилоскопирование. Пока что заниматься этим на практике мы не имеем права: как я уже говорил, нет законодательной базы.
— С этим ясно. Но вернёмся к проблемам, с которыми вы сталкиваетесь каждый день. Что вы делаете, если тело обуглено, грудная клетка разрушена, отпечатки пальцев снять невозможно, но цела голова?
— В принципе за то, что я отделю для исследований голову, а затем её скелетирую, чтобы работать с чистым черепом, под суд меня никто не отдаст. Но ведь кроме проблем юридических существуют морально-этические. Что я скажу матери, когда установлю личность погибшего? Что её сын потерял голову по дороге в морг? Эксперт не имеет права ни на недомолвки, ни тем более на ложь. Именно поэтому мы разработали ещё одну хитроумную методику. Берём прижизненную фотографию, отмечаем эти точки и вводим в компьютер. Создали специальную рентгеновскую установку, которая позволяет делать снимки черепа, не отделяя головы от тела. Это изображение тоже вводим в компьютер. А дальше дело техники — компьютер сам находит нужные нам тридцать точек. Впрочем, посмотрите сами, как работает эта установка, — она в соседнем кабинете.
Сколько буду жить, столько буду искать...
Как на беду, у компьютера я сидел не один, а рядом с миловидной, ещё молодой женщиной.
— Чуть покрупнее, — каким-то неживым голосом попросила она эксперта.
— Нет, не то. Родинки не видно. Она у Сашки на левом плече...
Замелькали кадры — развороченная грудь, оторванная нога. Женщина не шелохнулась.
— Ага, плечо, — встрепенулась она. — А почему нет родинки? — вглядывалась она в зияющую рану.
— Может быть, сорвало вместе с кожей? — предположил эксперт.
— Нет, это не он. Давайте следующего.
Эксперт вставил новую кассету, и женщина снова прильнула к экрану. Я сидел рядом, замерев в оторопи от всего происходящего. Вы только представьте состояние матери, ищущей на трупе хорошо ей известную родинку сына! Сколько раз она эту родинку гладила, целовала, говорила, что родинка на этом месте — к счастью, сколько раз любовалась крепкими плечами и стройным торсом своего Сашки, а теперь...
Я поздравил высохшую от страданий мать, поздравил с тем, что она не нашла своего Сашку.
— Значит, жив, — не очень уверенно сказал я. — Может быть, в плену или в заложниках...
— Может быть, — кивнула она. — Буду искать. Сколько буду жить, столько буду искать.
Я вернулся в кабинет Щербакова.
— Вы очень бледны, — сочувственно заметил я.
— А-а, — махнул он рукой. — Стрессы. И вообще у судмедэкспертов и патологоанатомов румянец на щеках бывает только от туберкулёза — это наше профессиональное заболевание.
Мы вышли на крыльцо. Я, хоть и не курю, подымил за компанию. К нам подходили какие-то люди, о чём-то спрашивали, мы что-то отвечали, а я всё не решался задать самый главный, самый неприятный вопрос. Судя по всему, эти терзания нашли достаточно яркое отражение на лице, потому что Владимир Владимирович ни с того ни с сего вдруг сказал:
— Ладно, хватит! Не комплексуйте и не страдайте. Я тут такого наслушался, что меня не обидит даже самый неподобающий вопрос. Ну, что вас так мучит?
— Мучит, и ещё как, — вздохнул я. — Вы не поверите, но меня больше всего беспокоит судьба не тех ребят, которых вы опознали и передали родителям, а тех, кого так и не удастся опознать. Что будет с ними? Не вечно же им лежать в рефрижераторах?!
— Ах, вот вы о чём, — ещё более горько, чем я, вздохнул Щербаков. — Это проблема проблем. Каких только не было вариантов её решения! И в братскую могилу предлагали всех закопать, и захоронить в разных городах как неизвестных солдат, и... Но мы настояли на своём! Мы сказали, что наука не стоит на месте, что чуть ли не каждый год появляются новые методы идентификации трупов, и как только мы исчерпаем все доступные нам возможности, эти тела должны быть захоронены. Но мы не сложим руки. Наши эксперты заранее изымут образцы костной ткани, что позволит продолжить работу на лабораторном уровне, а тела, как мы говорим, на поверхности не нужны. Само собой разумеется, никакой братской могилы! Все захоронения будут индивидуальными, причём под номерами, установленными экспертами. Я уже говорил, что работа в лаборатории не остановится ни на минуту. Идентифицируем то или иное тело — и тогда либо после вскрытия могилы оно будет передано родителям, либо останется на месте, но номер заменят имя и фамилия погибшего солдата.
— Замысел довольно грамотный и благородный... А вы не задумывались, — помявшись, задал я ещё один неприятный вопрос, — что все эти закапывания и выкапывания противоречат не только нашим обычаям, но и установлениям христианских догматов? Среди погибших, среди их родителей наверняка немало верующих...
— Представьте себе, задумывался! И даже ходил в церковь. Когда я спросил отца Михаила, правильно ли мы делаем, не позволяя хоронить, как положено, в течение трёх дней, а держим у себя тела годами, он ответил: «Не забывайте, что попавший к вам раб Божий — воин, а это значит, что его душа уже в раю. Вы же должны помнить, что за его душой есть по меньшей мере ещё две — отца и матери, которые обречены страдать. Не забывайте, что тело — всего лишь оболочка, и вы имеете дело с этой оболочкой. Давая надежду родителям предать земле оболочку души их сына, вы делаете богоугодное дело. Нужно помогать родителям не впадать в грех отчаяния.
— Вы как-то говорили, что на первом этапе войны было немало случаев глумления и надругательства над трупами. Отрезанные половые органы, отсечённые уши, отрубленные головы и даже профессионально удалённые железы и роговица глаз. А что сейчас, на нынешней фазе контртеррористической операции?
— Как ни грустно об этом говорить, всё то же: отрубленные головы, зарезанные ножом пленные, трупы со следами истязаний. А вот ещё одна чеченская пакость, на этот раз адресованная нашей лаборатории. Как известно, все солдаты носят медальоны с номерами. Так вот, бандиты, стремясь напакостить даже мёртвым, а заодно нам и родителям погибших, меняют на убитых медальоны, не забыв перед этим размозжить лицо и даже отрубить пальцы, чтобы мы не могли использовать методику идентификации по гребешковым узорам пальцев рук. Да что там говорить, идёмте в кабинет, я вам покажу несколько таких медальонов!
Но не успели мы сесть к столу, как в дверь постучали.
— Прошу, — призывно бросил Щербаков.
Дверь нерешительно приоткрылась, и в кабинет вошли двое мужчин.
— Майор Никоненко, — представился один.
— Микулич. Дмитрий, — тихо сказал другой.
— По какому вопросу? — привстал Владимир Владимирович.
— Мы... по Кареву. Я из той части, где служил младший сержант Карев, — начал майор.
— А я его друг. Мы с ним с детства...
— Всё понял. Присаживайтесь, — пододвинул стулья Щербаков. — Эксперты установили, что Олег Карев у нас. Но надо его опознать. Вы нашу телеграмму получили?
— Да. И сразу на поезд.
— Мать Олега с вами?
— С нами... Она в соседнем кабинете. С ней ваш сотрудник, отпаивает валерьянкой.
— Прошу за мной, — поднялся Щербаков.
Когда включили видеомагнитофон и на экране появился обнажённый труп хорошо сложенного рослого парня, и майор, и Дмитрий подались вперёд и буквально впились в экран. Потом оператор крупно показал лицо, грудь с хорошо видным пулевым отверстием, живот, ноги...
— Он, — выдохнул Дмитрий. — Олежка. Господи Боже мой, неужели это он?! Но это он, Олег. Я не сомневаюсь.
— Да, это он, младший сержант Карев, — выдавил из себя майор. — Он был водителем БМП.
— Мать смотреть будет? — уточнил Щербаков.
— Нет, она боится, — замотал головой Дмитрий.
— Но это нужно, — мягко настаивал Щербаков. — Ей всё равно придётся подписывать акт опознания.
— Я с ней поговорю, — поднялся майор.
Тем временем Татьяне Ивановне Каревой выдали вещи сына. И тут выяснилось, что медальон не тот, не Олега. Как всколыхнулась Татьяна Ивановна, как обрадовалась! Значит, в рефрижераторе не Олег, значит, он жив! Может, в плену, в заложниках, но жив! И тут произошло неожиданное.
— Я хочу видеть труп, — заявила она. — У Олега на ноге была родинка, а на носу небольшой шрам.
Владимир Владимирович дал команду, и Татьяна Ивановна поехала в морг, расположенный на территории госпиталя. Через некоторое время отправились туда и мы. Когда сели в потрёпанный «уазик»», водитель включил приёмник — и на весь салон заголосила Пугачёва. Владимир Владимирович побледнел, сжал руками виски — и вдруг его прорвало:
— Выключи! — закричал он. — Немедленно выключи!
Испуганный солдатик нажал сразу и на кнопку приёмника, и на тормоза. Постояли. Отдышались...
— Ладно, поехали, — как-то сразу обмяк Щербаков. — Только медленно.
Дай прийти в себя... Извините, — обернулся он ко мне. — Это срыв, и не первый... Кого угодно слушаю нормально, а Пугачёву не могу. Ассоциации... Новогодняя ночь 1995-го. И во Владикавказе по телевизору поёт Пугачёва, а к нам несут трупы, искорёженные, обожжённые, обезображенные мальчишки из печально известной майкопской бригады, штурмовавшей Грозный.
Белый дом, Москва, Кремль, вся Россия пели, веселились, чокались шампанским, а наши ребятишки по чьему-то дурацкому приказу шли лоб в лоб на боевиков. И умирали. Десятками. Под песни Пугачёвой. С тех пор как только услышу Пугачёву — перед глазами та кошмарная ночь.
— В отпуск надо... Отдохнуть, — посоветовал я.
— Какой там отпуск?! Работаем по двенадцать часов в сутки, без праздников и выходных. Самое ужасное, всё больше «красных» — это значит, что люди гибнут не от пуль и осколков, а от взрывов мощных фугасов, когда от человека мало что остаётся.
До госпиталя мы доехали благополучно... А когда заглянули в морг, то увидели, как снаряжают в последний путь тело младшего сержанта Карева. Как ни горько об этом говорить, но и родинка, и шрам, о которых вспомнила Татьяна Ивановна, были на месте...
Врач работает рядом с сапёром
Прошло чуть больше года... И вот я снова в Ростове-на-Дону. Владимир Щербаков стал полковником, лаборатория пополнилась новым оборудованием, появились и новые специалисты. Но, как это ни печально, работы меньше не стало — за стенами бушевала вторая чеченская война. Только за полгода через лабораторию прошло около 400 трупов, не забывали эксперты и о 263, лежащих в рефрижераторах с первой войны. В коридоре — заплаканные матери, тут же отцы, посеревшие лица которых превратились в одни вздувшиеся желваки, чуть в сторонке — донельзя вымотанные офицеры, которым поручено сопровождать «груз 200».
— У меня нет ни одной свободной минуты, — извинился Щербаков. — Да и ничего нового я вам не скажу. Зато познакомлю с великолепным патологоанатомом из Военно-медицинской академии полковником Рогачёвым. Поговорите с ним.
Михаил Васильевич Рогачёв — действительно, очень милый и симпатичный человек, словом, типичный петербургский доктор. И хотя он специалист не по живым людям, впечатления это не меняет. Застал я его за обычным делом — он возился с обезображенной головой, так что обменяться рукопожатием не удалось. Я подождал, пока он закончит, а потом мы сели в тенёчке и немного поговорили.
— Нынешняя командировка — четвёртая по счёту, — устало вздохнул он. — С профессиональной точки зрения материал здесь, конечно же, уникальный, но... лучше бы его не было. Смотрите, сколько я извлёк из тел смертоносного добра, — достал он папку аккуратно пронумерованных пакетов. — Вот пули калибра 5,45, вот — 7,62, а вот это — укороченные пули, их используют для бесшумной стрельбы. Осколков, как видите, множество — и маленьких, и больших, но все они стали причиной смерти.
А буквально на днях был уникальный в нашей практике случай. Только я начал работать с телом младшего сержанта Семёнова, как вдруг вижу: на спине, чуть пониже шеи, из тела торчит граната от подствольного гранатомёта. Настоящая, боевая, к тому же неразорвавшаяся. Эти гранаты сделаны так своеобразно, что взрываются, только попав во что-то твёрдое, а тут она вонзилась в мягкие ткани и ожидала своего часа. Вызвали сапёра и начали колдовать. Я сделал надрезы, он смастерил проволочную петельку и миллиметр за миллиметром стал извлекать гранату наружу.
— Но ведь вы могли погибнуть! Я понимаю, если бы вытаскивали гранату из живого человека, а из трупа... Зачем? Парня-то уже нет.
— Вы хотите сказать, что гранату надо было взорвать вместе с телом? — посуровел Михаил Васильевич. — Я бы этого не допустил ни под каким предлогом. А из живого человека гранату извлекали, это было во Владикавказе. Парнишку привезли с огромной опухолью в районе щеки. Сделали снимок и ахнули! За щекой — граната. Ничего, извлекли...
Бывает, правда, и так, что тела привозят, как мы говорим, с подарками. В горячке боя недосуг осмотреть карманы погибших, а там чего только не бывает. Недавно один мой коллега потянул из кармана убитого что-то вроде связки ключей, а это было кольцо от гранаты. Лишь в последнее мгновенье догадались, с чем имеют дело, и вызвали сапёра.
— Михаил Васильевич, а как вы относитесь к идее захоронения всех «красных» трупов в индивидуальных могилах, предварительно изъяв у них образцы костной ткани? — спросил я. — Есть ли уверенность, что со временем удастся их идентифицировать и на обелиске номер заменить на фамилию?
— Идея, на мой взгляд, разумная. Не вечно же этим телам лежать в рефрижераторах, рано или поздно их надо предать земле — это будет и по-людски, и по-христиански. А вот удастся ли идентифицировать абсолютно всех, я не уверен. В конце концов существует такое понятие как могила неизвестного солдата. И во всём мире такие могилы относятся к числу самых почитаемых.
Забегая вперёд, скажу, что и Щербаков, и Рогачёв оказались правы: совсем недавно на одном из кладбищ Подмосковья в торжественной обстановке были преданы земле все «красные» тела погибших в Чечне солдат. За это же время эксперты вернули имена 603 погибшим солдатам, среди них были и «жёлтые», и «красные».
А в тот невесёлый день наша беседа с полковником Рогачёвым была прервана самым неожиданным образом.
— Михаил Васильевич, — позвали его из прозекторской, — юбиляр больше ждать не может. Пора его отправлять.
— Что ещё за юбиляр? — недоуменно спросил я.
— Юбиляр? Какой юбиляр?.. Ах ты, Господи, совсем забыл! — хлопнул он себя по лбу. — Это же тысячный труп. Его действительно пора готовить к отправке в последний путь.
Как несколько позже выяснилось, «юбиляр» был из категории «жёлтых». Но давным-давно, когда парнишка жил на этой земле, был гражданином России и даже за кого-то голосовал, он случайно сломал ключицу и ему вставили спицу. Даст Бог, по этой спице выяснят его фамилию, узнают адрес, подготовят к отправке «груз 200» — и где-то, в каком-то уголке нашей горемычной Родины на холмик со звёздочкой рухнет ещё одна русская мать, до хруста сожмёт зубы почерневший от горя отец.