С тех пор как Европа, по Марксу, услышала «высокомерную речь московита», нам приходится наблюдать отрыжки европоцентризма, из которых сложились пропагандистские мотивы русофобии. В екатерининские времена, когда Российская империя стремилась хозяйничать в Восточной Европе, разрушая Речь Посполиту и Оттоманскую Порту, в Лондоне и Париже начали судачить об эксцентричном пожилом русском генерале, чьи победы были слишком яркими, чтобы европейцы не бросили на них тень. Нападки на Суворова нередки и в наше время. Увы, нередко гонителями великого полководца становятся наши соотечественники. 

Военное искусство Суворова не вписывалось в рамки – и полководца упрекали в отсутствии «школы», а победы его приписывали только безрассудной отваге и покровительству фортуны, причудам военного счастья. Суворов отвечал: «Раз счастье, два раза счастье – помилуй Бог, нужно же и умение!» Куда более живучими оказались упреки в жестокости. Особенно досталось генералиссимусу за польские походы. Забыто, что из всех русских, австрийских и прусских генералов, заправлявших в Речи Посполитой (а эта славная восточноевропейская страна была обессилена от собственной «оранжевой» демократии), Суворов, кажется, единственный проявлял уважение к местным обычаям, почтительно обращался с королем и аристократами, нередко восхищался храбростью польского солдата. Бывал жесток с теми, кто не сложил оружия, но оберегал «обывателя». Во время войны с конфедератами Суворов конфликтует с немцем на русской службе, полковником Древицем, который любой пожар польского недовольства лихо и жестоко тушил керосином. Осуждал Суворов чванливость князя Репнина, который перед походом 1794 года весьма высокомерно обращался с зависимой от России Польшей. Уже во время кампании 1794 года Суворов поймает в одной из польских деревень пятерых мародеров из корпуса другого русского немца - генерала Виллима Христофоровича Дерфельдена. При первой встрече с генералом он обратился к нему с известными словами: «Виллим Христофорович, караул! Солдат не разбойник». Виновные были наказаны: Дерфельден приказал прогнать их сквозь строй ружейными ремнями.

Комендант Варшавы Йозеф Орловский – польский просветитель, к которому Суворов питал уважение, – писал пленному Костюшко: «Вас могу утешить великодушие и умеренность победителей в отношении побежденных. Если они будут всегда поступать таким образом, наш народ, судя по его характеру, крепко привяжется к победителям». В первую очередь великодушие проявлялось в заботе о раненых поляках и дисциплинированном поведении солдат с мирными варшавянами. Иоанн Готфрид Зейме рассуждал о Суворове: «Один из знатных казацких офицеров в Варшаве насильственно похитил к себе на квартиру польскую девушку. Была ли она весталка или нет, не в этом дело; по крайней мере, она не была публичной особой известного класса, чем казак мог бы оправдать подобный поступок. Она нашла случай на публичном параде передать фельдмаршалу бумагу и просить его об удовлетворении за позорное насилие. Полячки одарены грацией и умеют пустить ее в ход в общении. Девушка была прекрасна, без чего казак и не сделал бы ее своей добычей. Она говорила с увлечением и плакала. Старый Суворов поднял ее, выслушав рассказ о позорном поступке, пришел в сильный гнев и сам заплакал. Это происходило на открытой площади перед Литовскими казармами. Он позвал губернатора генерала Буксгевдена, управлением которого жители Варшавы не очень были довольны, и горячо говорил с ним: «Государь мой! Какие неслыханные вещи происходят под глазами у вас и почти под моими! Может быть, станут обвинять меня в том! Разве вы не знаете, что ваша обязанность - наблюдать за общественною безопасностью и спокойствием? Что станется с дисциплиной, когда солдат будет видеть и слышать подобные примеры?» Тут Суворов пригрозил ему, что если случится по вине его хотя малейший беспорядок, то он отправит его в Петербург и донесет государыне». Скептик решит, что эта взбучка Буксгевдену, как и старческие сентиментальные слезы, – лишь демонстрация человеколюбия ради популярности у поляков, ради восхищенных пересудов в европейских гостиных. Не исключено, что и подобный расчет был в действиях Суворова, хотя XVIII век не был эпохой пиара и информационных технологий, когда каждый шаг политика взвешивается «на резонанс». Но ни одного суворовского приказа, который хотя бы косвенно можно считать провокацией мародерства, не существует! Допусти Суворов подобную вольницу, ослабь дисциплину – и очень скоро сотни крепостных солдат стали бы примаками, дезертирами, беглыми. Между тем в армиях Суворова такого дезертирства всегда было по минимуму.

После побед на Тидоне и Треббии Суворову пришлось еще раз прибегнуть к суровым мерам, восстанавливая армейскую дисциплину. В Пьяченце, в госпитале, выхаживали раненого пленного французского генерала Сальма. Несколько офицеров, деморализованных после тяжелых боев, ограбили раненого Сальма… Узнав об этом, Суворов пришел в ярость, тут же разжаловал их в рядовые, после чего приказал наказать палками. И все-таки словарь «Лярусс» называл Суворова «генералом, лишенным гуманизма и угрызений совести». Для Суворова патриотизм никогда не выражался в шулерском покрывании своих – увы, многие наши современники, ослепленные фанатизмом, не поймут этой черты Суворова. Когда речь шла о нарушителях дисциплины, о грабителях и негодяях, никаких «прибежищ» для Суворова не существовало. Следовало строгое наказание. «Строгость требует величайшего наблюдения воинских правил», - писал Суворов.

Но отличившихся было больше, чем провинившихся. Все генералы знали об указании Суворова: представлять ему солдат, совершивших какой-либо яркий подвиг. Их он жаловал из своих рук чаркой водки, по душам разговаривал, целовал. После Треббии ему рассказали о солдате полка Ферстера по фамилии Митрофанов. Этот Митрофанов добыл в бою троих пленных. Они отдали ему свои деньги и ценности. Митрофанов принял трофеи, но кое-что вернул пленным на пропитание. Подбежали другие солдаты, захваченные яростью боя: они хотели изрубить врагов. Но Митрофанов защитил французов: «Нет, ребята, я дал им пардон. Пусть и француз знает, что русское слово твердо». Солдата Митрофанова подвели к Суворову. О дальнейшем рассказывает Егор Фукс: «Митрофанов был тотчас представлен и на вопрос Суворова: «Кто тебя научил быть так добрым?» - отвечал: «Русская азбука: С, Т (слово, твердо – буквы, расположенные по соседству, образующие житейское правило), и словесное Вашего сиятельства нам поучение: солдат – христианин, а не разбойник». С восторгом обнял его фельдмаршал и тут же на месте произвел в унтеры».

Великодушие Суворова напрочь было забыто теми, кто создавал пугающий миф о главном идеологе русской армии.

Мода приходит и уходит. По существу, мода – это ветреная способность презирать то, чем ты восхищался в прошлом сезоне. И по сей день в меню многих европейских и российских ресторанов можно встретить загадочное блюдо - «похлебку по-суворовски». Конечно, сейчас никто не носит и не шьет ни шляп, ни лосин а-ля Суворов, а ведь моду на такую одежду ввели когда-то в революционной Франции ждавшие прихода Суворова роялисты.

Европа воспринимала Суворова, как временами необходимо полезного гениального и удачливого варвара. Карикатуры на Суворова, которыми увлеклись в 1799 году не только французские республиканцы, но и союзники-англичане, - хороший пример европейский спеси. Истинных поклонников среди европейцев Суворов создавал сам, очаровывая бившихся с ним бок о бок австрийцев, венгров, французов. Байрон никогда не встречался с Суворовым, при работе над поэмой «Дон Жуан» пользовался доступными ему источниками - и из-под романтического пера английского поэта вышел Суворов-Нерон, наделенный полководческим талантом, но не считающийся с жертвами. И это о полководце, который даже в самых страшных обстоятельствах умел сберечь свое войско! Во всех сражениях, которые дал Суворов, потери неприятеля превышали суворовские потери.

Как известно, русская и советская школы литературного перевода в XIX – XX веках была, без преувеличений, «впереди планеты всей». История русского Байрона подтверждает эту истину. Лучшим переводом XIX века справедливо признана работа П.А. Козлова. В ХХ веке, после педантичного перевода Г.А. Шенгели, большой успех снискал «Дон Жуан» Т.Г. Гнедич, о переводе которой восторженно писал К.И. Чуковский. Татьяна Гнедич по-суворовски решительно вторгалась в байроновский материал, превращая его в русскую поэзию. Как не вспомнить, что над переводом «Дон Жуана» Татьяна Гнедич работала в тюрьмах и лагерях, по памяти, а завершила многолетний труд уже после реабилитации. Сильная женщина по-суворовски была предана своему призванию и многое умела преодолеть. С помощью Гнедич мы узнаем, что обаяние суворовского образа разрушило схемы Байрона и его научно-популярных «осведомителей». Как вольнолюбивый публицист, Байрон бичевал Суворова, но, как поэт, наследник Гомера, он восхищался «маленьким лысоватым стариком». «Дон Жуан» – пожалуй, центральное произведение великого поэта. Находясь на пике развития своего таланта, Байрон нашел для Суворова удивительные слова, передающие одну из граней суворовского характера: стремительность. Строфы Байрона заслуженно вошли в суворовскую классику: 

Да, это факт; фельдмаршал самолично

Благоволил полки тренировать

И тратил много времени обычно,

Дабы капрала должность исполнять.

Едва ли эта прихоть неприлична:

Любил он сам солдату показать,

Как по канатной лестнице взбираться,

А то и через ров переправляться…

 

Суворов появлялся здесь и там,

Смеясь, бранясь, муштруя, проверяя.

(Признаться вам, Суворова я сам

Без колебаний чудом называю!)

То прост, то горд, то ласков, то упрям,

То шуткою, то верой ободряя,

То Бог, то арлекин, то Марс, то Мом,

Он гением блистал в бою любом[1].

 

Да, в этой строфе Байрон гениально набросал портрет Суворова – героя и эксцентрика. И нашел верное, многомерное определение – чудо! Пожалуй, выразительнее более ранний перевод П.А. Козлова: 

Молясь, остря, весь преданный причудам,

То ловкий шут, то демон, то герой,

Суворов был необъяснимым чудом.

За всем следя, он план готовил свой

И ничего не оставлял под спудом.

Как арлекин, носясь перед толпой,

Он мир дивил то шуткой, то погромом

И был сегодня Марсом, завтра Момом.

 

Далее – снова в переводе Татьяны Гнедич:

 

Суворов, сняв мундир, в одной рубашке,

Тренировал калмыков батальон,

Ругался, если кто-нибудь, бедняжка,

Неповоротлив был иль утомлен.

Искусство убивать штыком и шашкой

Преподавал он ловко; верил он,

Что человечье тело, без сомненья, -

Лишь матерьял, пригодный для сраженья! 

Здесь Байрон приписывает Суворову предрассудок приверженцев «гатчинской школы». Солдат для Суворова был прежде всего Человеком, братом – мог ли понять это Байрон из книжицы Кастельно? 

Суворов видел слез и крови много

И к ремеслу ужасному привык,

Но женщин бестолковая тревога

В нем отозвалась жалостью на миг.

Он посмотрел на них не слишком строго

(Ведь жалостлив бывает и мясник).

Страданье слабых трогает героя,

А что герой Суворов, я не скрою.

 

Он грубовато-ласково сказал:

«Какого черта, Джонсон, друг любезный,

Вы притащили женщин? Кто их звал?

Они в военном деле бесполезны!

Отправим их в обоз - не то скандал;

Закон войны, вы знаете, железный!

Пожалуй, я их сразу отошлю:

Я рекрутов женатых не люблю!» 

В этих строфах Байрон достигает высокого психологизма: и отношение старого солдата к женщинам, и прилив жалости – все это вполне достоверно. А вот «мясником» Байрон окрестил Суворова, поддавшись журнальной конъюнктуре «клеветников России».

Даже невинная, лишенная честолюбивых амбиций суворовская страсть к стихотворчеству - если угодно, доброкачественная графомания - вызывала раздражения Байрона, считавшего страшным цинизмом поэтические послания о взятиях крепостей… Для Байрона это чудачество гениального изверга. Сложно представить себе более извращенное понимание суворовского творчества. Байрон пишет: 

            Суворов в этот день превосходил

            Тимура и, пожалуй, Чингисхана:

            Он созерцал горящий Измаил

            И слушал вопли вражеского стана;

            Царице он депешу сочинил

            Рукой окровавленной, как ни странно –

            Стихами: «Слава Богу, слава вам! –

            Писал он. – Крепость взята, и я там!»

 

            Двустишье это, мнится мне, страшнее

            Могучих слов: «Мене, Мене, Текел!»,

            Которые, от ужаса бледнея,

            Избранник Даниил уразумел.

            Но сам пророк великой Иудеи

            Над бедствием смеяться не посмел,

            А этот рифмоплет – Нерону пара! –

            Еще острил при зареве пожара… 

Каждый русский человек, знакомый с документальным наследием Суворова, может возразить Байрону, как возразил В.С. Лопатин: «Суворов не острил при зареве пожара. «Простите, что сам не пишу: глаза от дыма болят… Легло наших героев сухопутных с флотскими за Отечество до двух тысяч, а раненых больше…» - говорилось в двух письмах полководца Потемкину. Заботы о раненых – своих и чужих – всегда отличали русское воинство»[2]. У Байрона Суворов, подобно Нерону, «острит при зареве пожара», а реальный Суворов оплакивает каждого павшего, молится об успокоении их душ. Источники, которыми пользовался Джордж Гордон Байрон в работе над образом Суворова, и прежде всего газетные статьи и Кастельно, диктовали английскому поэту образ талантливого мерзавца, демоническую личность, в которой от подлинного Суворова остались лишь солдатская терпеливость и полководческий талант. Байрон читал и Лаверна, который показывает образованность Суворова, его тонкий ум, но, надо полагать, поэт отнесся к историку критически. Приходится сожалеть, что Байрон не уловил характер утверждавшейся в то время новой культуры, новой цивилизации – Российской империи. Но, определяя байроновское отношение к Суворову, нам придется отказаться от двухполюсного принципа. Байрона нельзя отнести к недругам полководца, хотя поэт испытывает сильное влияние истинных недругов России и Суворова.

Личность Александра Васильевича Суворова всегда стояла в центре борьбы идеологий – борьбы беспощадной, жестокой. И это неудивительно. Во-первых, наш полководец принимал непосредственное участие в геополитических процессах, везде и всюду отстаивая интересы России. Во-вторых, он стал национальным героем, его образ вдохновлял наше общество на борьбу с неприятелем и в 1812-м, и в 1941-м. С Байроном все ясно: поэт не мог объективно взглянуть на Суворова, образ у него получился однобокий, тенденциозный, хотя и весьма колоритный. Другое дело – чем объяснить ненависть к великому полководцу, проснувшуюся в русском поэте, выросшем на Пушкине, Толстом и… Суворове? В «Независимой газете» (2001 год, №10 (60) был опубликован пространный цикл стихов о мировой истории одного (ныне покойного) автора. И среди них – стихотворение «Суворов»: 

            Два столетия разговоров –

            Книги, памятники, кино…

            Все – Суворов! А что – Суворов?

            Полководец-то был с Махно…

            Оттого что везло побольше,

            Задирал свой длиннющий нос –

            Резал в Турции, вешал в Польше,

            Пугачева на казнь повез. 

Эту песенку о везении, о воле случая не раз слыхал от своих недоброжелателей и сам Суворов. В ответ он выдвигал собственную теорию умения «повелевать счастьем». Но наш стихотворец не останавливается на этом наборе претензий: 

            Войско грабило, что татары,

            Хоть порядок был – барабан,

            Сзади – рать, впереди – штандарты

            И фельдмаршалов шарабан. 

Как будто не писал Суворов в «Разговоре с солдатами…», что солдат – не разбойник и обижать обывателя не следует. Как будто суворовская армия не поразила Европу отсутствием мародерства… Затем в худших традициях отечественной историографии времен «вульгарного социологизма» поэт припоминает, что армия Суворова состояла из крепостных, называемых «разнесчастными мужиками»: 

            Дудки дуют, мол, пули – дуры,

            Но зато молодцы – штыки!..

            И понуро бредут, что куры,

            Разнесчастные мужики,

            Феофаны, Захары, Карпы,

            Кто в обутках, кто босиком,

            По Карпатам и дальше – в Альпы,

            За Очаковским петухом. 

Жестокий Суворов гонит свою крепостную армию в бессмысленный поход. Он противопоставлен армии. Как при этом объяснить сотни восторженных народных песен, легенд, лубков о Суворове, ходивших от Амура до Дуная, везде, где звучала русская речь?! В довершение всего – очень странный финальный вывод: 

            И не ведают непоседы

            На швейцарском ветру-снегу,

            Что придется за те победы

            Отдавать и сжигать Москву

Суворовские традиции в Отечественной войне 1812 года и кампаниях 1813 – 1814 гг. проявились в уничтожении Великой Армии, освобождении России и Европы. Месяцы отступления и трагедию Москвы можно объяснять чем угодно, но только не влиянием Суворова – этого князя побед, солдатского любимца, первой шпаги Российской империи.

Заметим, что о бессмысленности Итальянского и Швейцарского походов недавно высказывался и А.И. Солженицын – последовательный враг имперской идеологии. Мы же уверены, что эта блестящая военная одиссея, как и участие России в Семилетней войне, имело огромное значение для утверждения международного авторитета России – великой многонациональной державы с разнообразными интересами во всех сторонах света. Факт существования такой России определил и развитие нашей культуры XIX – XX вв., а значит, суворовские походы имели великий культурообразующий смысл. Имперские амбиции? Но без них Россия окажется под угрозой сжатия до границ Владимиро-Суздальского княжества, лишенного и спасительных ныне природных ресурсов… Ведь 1\6 часть суши, полную богатств, мы удерживали только благодаря имперским устремлениям, олицетворенным Суворовым. А во вновь обретенном «Владимиро-Суздальском княжестве» воцарится радикальный шовинизм – удел ослабевших, униженных, некогда великих народов. В походах Суворова за Россию бились серб Милорадович, грузин Багратион, австриец Дерфельден, единые в своем служении общей Родине. Если это «имперские амбиции», то как они прекрасны! Интересы России – повсюду. Пассивных лежебок история наказывает. Как философ истории Суворов оказался куда прозорливей своих критиков от Репнина до Солженицына.

Рядом со стихотворением «Суворов» в газетной публикации расположилось стихотворение «Черчилль» (как не вспомнить бессмертного: англичанка гадит). Это подобострастный панегирик английскому премьеру, бывшему, как известно, идеологом интервенции в нашу страну, а после войны – сторонником атомного шантажа бывших союзников. И еще раз вспомнились слова Суворова: у этого наемника-историка два зеркала…

В 1800 году в Париже и Амстердаме вышла книга, рассказавшая европейцам о России и русском герое: «Суворов был бы всего-навсего смешным шутом, если бы не показал себя самым воинственным варваром. Это чудовище, которое заключает в теле обезьяны душу собаки и живодера. Аттила, его соотечественник и, вероятно, предок, не был ни столь удачлив, ни столь жесток… Ему присуща врожденная свирепость, занимающая место храбрости: он льет кровь по инстинкту, подобно тигру… Его деяния в Польше – это подвиги разбойника… Павел отставил его по восшествии на престол. Ропот солдат вынудил его потом снова призвать Суворова. Говорят, он намерен воспользоваться им как бичом для наказания французов…» Читаю эти строки и невольно вспоминаю пропагандистскую волну, охватившую Германию, Францию и Великобританию весной 2005 года, накануне 60-летия Победы. «Русские солдаты насиловали всех немок в возрасте от 8 до 80. Это была армия насильников», − кричали газетные заголовки.

Им вторит из недр истории доктор Геббельс: «В лице советских солдат мы имеем дело со степными подонками... В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все женщины от 10 до 70 лет». Статистика кричит о бесчеловечном варварстве Наполеона и Гитлера, а профессиональные пропагандисты знай наигрывают песенку про кровавых казаков… Европа легко поверит в любой навет на Россию: недруги Суворова мастерски подготовили почву… Верно разглядел Иван Ильин: «Живя в дореволюционной России, никто из нас не учитывал, до какой степени общественное мнение Запада настроено против России и против Православной церкви: Западные народы боятся нашего числа, нашего пространства, нашего единства: нашего душевно-духовного уклада: и для самоуспокоения внушают себе, что русский народ варварский, тупой, привыкший к рабству, к бесправию и жестокости; что религиозность его состоит из суеверия и пустых обрядов». Шарль Франсуа Филибер Массон (1762—1807) – француз, вырос в Швейцарии, пригождался там, где платили. В Петербурге служил его старший брат. В 1886 году осчастливил своим приездом северную Пальмиру и сам месье Шарль. Преподавал математику, наконец, благодаря тайным связям, оказался учителем великих князей Александра и Константина, был принят при дворе Екатерины. В 1795-м стал секретарем будущего государя – великого князя Александра Павловича, женился на дочери барона Розена. Через год по приказу императора Павла обоих Массонов высылают из России – за шпионаж. После убийства Павла Петербург не возвратил Массона (из корыстных побуждений он бы, сверкая пятками, рванул в презираемую Россию, а фигу держал бы в кармане). Что ж, теперь не нужно было лицемерить, он смог излить свою искреннюю злобу на Россию, злобу европейского сверхчеловека. Красноречивый факт: после Тильзита Наполеон на время запрещает хождение книги Массона во Французской империи. Это был дружественный жест в сторону России. Памфлет Массона показал, как глубоко сидело во многих европейцах, служивших российскому престолу, презрение к России. Пропагандисты, писавшие о России, указывали: «Вот, вот страна, которую не жалко уничтожить!.. Вот народ, который не заслуживает доброго слова!..»

Это настроение было присуще и Наполеону, последовательно принижавшему значение Суворова (вопреки своим товарищам, французским генералам, которых Суворов разбил). Генерал Бонапарт, великий полководец и политик, построивший карьеру на крови и провокациях, вынес Суворову однозначный приговор: «Это варвар, обагренный кровью несчастных поляков». Нельзя требовать от Наполеона объективности. На острове Святой Елены поверженного императора обуревало вполне естественное честолюбие. Записки были для него своего рода реваншем, император же был особенно уязвлен провалом русского похода, поражением от «дикарей». Предполагалось (и не без оснований), что потомки составят по ним образ великого человека. Противники – русские, англичане, немцы на этих страницах выступают в роли кордебалета, оттеняя приму, солиста – Наполеона. Он не отличается от большинства военных мемуаристов тем, что постоянно преувеличивает численность войск и потерь противника, преуменьшая потери французов. В новаторской системе Наполеона и Суворова было немало общего: тактика наступательной войны, основанная на генеральных сражениях, убежденность в том, что армия, а не территория противника, является главной целью наступления, – многое роднит полководцев. Но император не хотел этого замечать, отдавая должное лишь боевому духу «северного Атиллы»: «Маршал Суворов имел душу великого полководца, но не имел головы такового. Он был одарен сильной волей, неутомимой активностью и бесстрашием, но не обладал ни гением, ни знанием военного искусства». Осознавая значение Суворова для российской армии, Наполеон стремится повергнуть святыню Российской империи, присоединяясь к наемным газетчикам своего времени…

Именем Суворова во Франции пугали малых детей, обыгрывая игру слов: Souwarou – loup-garou, Суворов – оборотень. Таким же «людоедом СуварУ» представляется Европе современный российский солдат. Кирилл Пигарев в книге «Солдат-полководец», отвечая недругам Суворова, привел другие примеры из военной истории суворовского века: «В 1705 году Петр I представил британскому, прусскому и голландскому послам в Москве двух солдат, бежавших из шведского плена: у обоих на руках и ногах были обрублены пальцы. По их показанию, это было сделано на глазах шведского короля. В предшествующем году шведы сожгли здание, в котором находилось до двухсот русских военнопленных… В 1706 году с исключительной жестокостью были умерщвлены все русские, взятые в плен при Фрауштадте: их клали один на другого по два и по три и кололи штыками, пиками, ножами… В Семилетнюю войну, в битве под Цорндорфом, Фридрих II приказал не щадить ни одного русского. Исполняя приказ короля, пруссаки сбрасывали в ямы раненых русских солдат и закапывали их вместе с живыми». Эти художества, как и зверства наполеоновцев и гитлеровцев, получили индульгенцию от публицистов-русофобов. Наветы на Суворова стали идеологической основой 1812 и 1941 годов… Можно согласиться с историками А.К. Соловьевой и В.А. Золотаревым, связавшими антисуворовскую пропаганду с предтечами расизма: «Отметим, что выяснение отношения многочисленных иностранных авторов к Суворову и русскому народу особенно интересно в наше время. Черчилль придерживался «английской расовой теории», исследователи корней философии фашизма знают, что французский автор Гобино своей книгой «Essai sur l`inegalite des races humaines» (Paris, 1853) содействовал развитию расизма у себя на родине, но главным образом в Германии. Этой работой мы подтверждаем мнение Петрушевского о том, что отношение иностранных авторов к Суворову формируется на фоне их общего отношения к русскому народу». Все так. И напрасно иные умы представляют национал-социализм неожиданной бурей, прошумевшей над Европой в течение трех десятилетий. Изуверская идеология, конечно, не господствовала, но существовала веками – Гитлер и Муссолини просто вовремя раздули пламя, взяв на вооружение в том числе и русофобскую легенду о диком кровавом Суворове, о темном народе, который понимает только грубую силу... Эту легенду будут еще не раз возрождать по политической необходимости. Легкий «тюнинг» – и старые идеи снова пригодны к употреблению.

Вернемся в XIX век. Одним из творцов культа Наполеона, утвердившегося во Франции в середине XIX века, был историк и политик Адольф Тьер (1797 – 1877), немало потрудившийся и над антисуворовской легендой. Для создания образа «величайшего императора» было мобилизовано все: факты и домыслы, все мечи, что есть в печи… Тьер создавал идеологическую базу для уничтожения Российской империи, практическое применение эта идеология получила в период Крымской войны и Парижского трактата 1855 года. Историку было выгодно повторять риторику Массона и Наполеона: «Свою репутацию Суворов составил в войнах против турок и своими жестокостями в Польше. С большой силой характера он соединял причудливую странность, им доводимую до безумия; в нем не было, однако, никакого гения комбинаций. Это был истинный варвар, к счастью, неспособный рассчитывать употребление своих сил – не то республика могла бы погибнуть. Его армия была отражением своего полководца: при замечательной храбрости, граничащей с фанатизмом, в ней не было никакого военного образования». Разумеется, Швейцарский поход Тьер оценивает как поражение Суворова, с легкостью подтасовывая данные о потерях русских и французов. Тьер и его последователь Эдуард Гашо сравнивали Суворова с Тамерланом и Чингисханом, добавляя, впрочем, что русский полководец превзошел монгольского предшественника в жестокости. Чего еще ждать от русских – этих «потомков гуннов»? Симптоматично, что и в объективном анализе значения Чингисхана потомки Хлодвига и Карла Великого не нуждались. Тьеры привыкли смотреть свысока на все, что восточнее Бреста Литовского. Академик Адольф Тьер так и не сумел подняться над газетными французскими штампами 1790-х годов… Интересно, что Тьер был классическим правым. Монархист, стоявший за передачу школ под управление церкви, в 1848 году аплодировавший репрессиям генерала Кавеньяка… Пожалуй, национализм в нем оказался сильнее политических воззрений.

Порой французское чванство принимает анекдотические формы. Так, Энциклопедический словарь «Лярусс» некогда рассказал о русском генералиссимусе весьма лаконично: «Суворов, Александр. 1730—1800. Русский генерал, разбитый генералом Массена».

Авторам, ослепленным европейской спесью, своеобразие представлялось дикостью, а талант – отклонением от раз и навсегда принятой нормы. Честь и слава тем французам, англичанам, австрийцам, кто вопреки шаблонам рассмотрел в Суворове самобытного гения, великого человека. Жермена де Сталь, австрийский писатель Биндер фон Кригльштейн, английский генерал Роберт Вильсон… Французский историк Ж. Якоби возвысил свой голос в защиту «одного из гениальных людей человечества», Суворова, выступив против Тьера и Гишо.

Истым почитателем Суворова был Франсуа Атанас Шаретт де Ла Контри (1763-1796) – расстрелянный якобинцами вождь Вандеи. Он восхищался польским походом Суворова, а русский фельдмаршал высоко ценил доблесть Шаретта («Привет тебе, герой Вандеи! Славный защитник веры твоих отцов и престола государей твоих!» - писал Суворов Шаретту в 1795 году). Ж. де Сталь, проникнувшись уважением к русскому народу, не могла пройти мимо суворовской славы. В своих мемуарах «Десять лет в изгнании» писательница вспоминает о посещении Александро-Невской лавры, об эпитафии Суворову, которая своей краткостью так много говорит русскому сердцу. Она почтительно склонила голову перед могилой Суворова. Не будем судить о Европе лишь по одной ветви ее богатейшей культуре – по радикальному европоцентризму, не принимающему России. Не стоит делать и «контрвыпады», отвечая на ложь ложью, на ненависть – ненавистью. По Державину, Суворов побеждал зависть шутками. Не будем же и мы сужать горизонт нищенской идеей реванша.

От великого до смешного один шаг. В современном эстонском учебнике истории помещена изящная арабеска: Суворов, проезжая в карете, приказал двоим эстонским крестьянам освободить дорогу. В ответ герои свободной Эстонии «намяли Суворову бока, проявив яркий пример несгибаемого духа». Что ж, нам остается утешаться сознанием того, что глупость вечна. Но вечно ли она будет в чести?

Суворов верил: «Геройство побеждает храбрость, терпение – скорость, рассудок – ум, труд – лень, история – газеты». И пускай след старинной газетной клеветы тянется и в наше время – у истории, у народа есть и будут герои. Их память невозможно оскорбить: клеветники роняют только самих себя.

В последние году у Суворова появились новые недоброжелатели. О них можно было бы и не вспоминать, если бы не влиятельные тенденции, отразившиеся в словесных спекуляциях плодовитых авторов: Игоря Литвина, Евгения Храпова.

Идеолог «посполитого» национализма Игорь Литвин повторяет все накопившиеся за двести с лишком лет антисуворовские легенды. Озлобленность, с которой он сервирует эти позавчерашние блюда, дает нам понять, что сей автор ангажирован определенными политическими силами. Столь огульная ярость появляется только по политическому заказу: «Суворовские выродки расстреливали мирных жителей Кобрина и Малориты. На подступах к Варшаве они уничтожали все живое на своем пути. В варшавском пригороде Пражском предместье было расстреляно все население. В самой Варшаве русские солдаты на копьях и штыках по улицам носили младенцев». Всем наветам на Суворова Литвин верит безоговорочно, от российских и советских версий истории не оставляет камня на камне. Не европейский ли расизм движет Литвиным? И верно: как сладостное заклинание повторяет Литвин слово «Европа» и в мечтах своих видит Минск «восточноевропейским Брюсселем». Больше всего же он боится объединения братских народов – русского и белорусского. Таким политикам выгодна рознь, для них питательна напряженная атмосфера взаимной злобы… Потому и создается легенда об истреблении белорусского народа суворовскими войсками. Не нравится Литвину и Православие, якобы навязанное белорусам агрессивной империей. Никогда у русского и белорусского народов не было противоположных интересов. Единая судьба, общие герои… И Суворов, память которого чтят и в Кобрине, и в Минске, принадлежит и России, и Белоруссии, и Украине, как и солдаты суворовских армий. Священна для нас и память белорусов, создавших партизанский отряд имени Суворова, наводивший ужас на немецких захватчиков. Польше, Белоруссии, России уготовлены роли пешек и разменных фигур на мировой шахматной доске. Но разве можно очернить в душе народа образы общих героев России, Белоруссии и Украины – А.В. Суворова, Н.Ф. Гастелло, К.С. Заслонова, С.А. Ковпака… Имперский патриот Суворов никогда не выступал под националистическими лозунгами, присущими европейским колонизаторам. Показательно, что, желая унизить, скомпрометировать Россию, Литвин, как и его предшественники, замахивается в первую очередь на суворовский образ. На сокровенного героя Российской империи, чей героизм был бы привлекателен для любого народа, если бы не клеветы вечных литвиных. На счету Суворова немало подвигов, но не забудем добавить еще один, весьма существенный: Суворов сделал все, чтобы не допустить окатоличивания и ополячивания Белоруссии. О В.Е. Храпове (1948 – 2001) красноречиво пишут его же последователи: «Внедряя свою теорию победы над ВСЕМИ болезнями в практику, он стал экстрасенсом высочайшего уровня, исцелил около 20 000 человек заочно, по телефону». В своих книгах биоэнергетик Храпов лечит уже не по телефону, да и не по домофону. Герой телепередачи «Третий глаз», в программной книге «Чудотворцы. Национальная идея, проявленная чумой и святостью» (М., 2000). Храпов, с матерной бранью написав о Русской православной церкви, наконец обращает внимание на народных героев. Суворовское письмо дочери после Кинбурнского сражения («Я теперь только что возвратился; выездил близпятьсот верст верхом, в шесть дней и не ночью. Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики») наш мистик, превратившись ненадолго в педанта-реалиста, комментирует со злой иронией: «Уже можно ставить диагноз. Письмо с лебедями и поющими утками, да еще в декабре (впрочем, они и в мае не поют, поскольку не умеют, и это знают даже курсистки) написано явно в бреду. Кого? Человека действительно тяжело раненного? Но как он в таком случае бегал в пороховом дыму впереди солдат? Как проскакал на лошади за 6 дней 500 верст (534 км), в среднем 89 км в день, - и это через 1,5 месяца после столь серьезных ранений?! Скорее всего, это бред человека, отягощенного МАНИЕЙ ВЕЛИЧИЯ. Да-да, это, к сожалению, так. Понятна ложь Румянцева, Потемкина и даже Суворова императрице. Это ложь корысти ради. Но лгать собственной дочери... И даже не лгать, а ЗАВИРАТЬ, хвастать без меры и нести несуразицу типа поющих лебедей и уток может только человек, отягощенный МАНИАКАЛЬНЫМ бредом». Чудеса Суворова вызывают у Храпова острое желание поглумиться над полководцем, ниспровергнуть героя с пьедестала. Это ли не болезненный комплекс, который должен заинтересовать психолога? Но Храпов (целитель – исцелись сам!) толкует о шизофрении Суворова; на основании исторических анекдотов упрекает полководца в кощунстве… Спекулятивное мышление работает на бурном пару: «Можно ли назвать такого человека нормальным, здоровым? Не в физическом, разумеется, смысле... Скакнуть через 9 стульев в 66 лет - это не каждый и нормальный в 50 сможет, и даже под дулом пистолета... В физической силе Суворова усомниться трудно. А вот в морально-нравственной? В беспардонных, бесовских (или фельдмаршальских – возможны варианты) игрищах посреди церкви ЧТО и КОМУ виделось и видится?.. Если для вас, читатель, это норма, то и в вашей человеческой полноценности я бы усомнился... И даже если бы вы напялили на себя орденов больше, чем у Суворова и Брежнева вместе взятых... И уж в том, что не христианин он, а дикий язычник, совершающий магический обряд, точно бы не сомневался...» Целитель Храпов создавал себе репутацию хранителя некоего универсального знания, великого посвященного. Таким проходимцам всегда что-то мешает, в первую голову – историческая наука. Проходимцы утверждают, что вся история России – выдумка, пар, шизофренический бред, «потемкинские деревни». И герои у нас липовые, и победы – фиктивные… В такой ситуации нетрудно выдать за истинную правду плоды собственной фантазии. Вот и появляются «новые хронологии» и «аквариумы» − осознанное сектантство претендентов на роль «гуру». Им нужно «искусно волновать» народ, раздувая искру нигилизма («Все нам врали про историю, про героев – и нет в мире ничего определенного, кругом ложь»). Остается надеяться, что общество отторгнет историков-экстрасенсов, несмотря на привлекательную сенсационность их сочинений. Спорить же с клеветой на полководца – занятие неблагодарное. Сам Суворов сказал лучше нас: «Невинность не терпит оправданий». «Жизнь его полна чудес», − писал о Суворове Державин. То были и рукотворные чудеса храбрости и воли, и Божий промысел. Чем слабее будет Россия, тем больше охотников будет требовать, чтобы мы отдали Суворова на поругание. И все-таки мы верим, что наследники Суворова не уронят своей чести. [1] Обратимся к первоисточнику этой знаменательной строфы:  Suwarrow chiefly was on the alert, Surveying, drilling, ordering, jesting, pondering; For the man was, we safely may assert, A thing to wonder at beyond most wondering; Hero, buffoon, half-demon, and half-dirt, Praying, instructing, desolating, plundering; Now Mars, now Momus; and when bent to storm A fortress, Harlequin in uniform.   Как мы видим, Байрон самостоятельно находит определение: «A thing to wonder at beyond most wondering…»  [2] Жизнь Суворова, рассказанная им самим и его современниками. - М., 2001, - с. 14.