Чернобыль был слеп и кровожаден, он не разбирал, кто член Политбюро, кто рядовой гражданин, не отделял солдат от генералов, малограмотных от академиков. Не пощадил он, а точнее, можно смело утверждать, что в конечном итоге УБИЛ Валерия Алексеевича ЛЕГАСОВА.
«...Я думаю, что существует в жизни особый возраст. Я назвал бы его возрастом зрелости. Он мало связан с возрастом биологическим. Есть люди, вступающие в него очень рано. Но многие, к сожалению, не достигают его никогда.
Возраст зрелости наступает тогда, когда к человеку приходит ясное сознание личной ответственности за судьбу не только его собственную и не только за судьбу его близких, но и за судьбу всей страны, всего народа... Но есть и другой сорт людей, к сожалению. Не обремененные чувством долга, а часто и грузом знаний, они легко шагают по жизненной лестнице со ступеньки на ступеньку, достигая этажей высоких, поднимая на уровень общегосударственных интересов интересы личные. Что же тогда удивляемся мы нелепости многих принимаемых решений как в науке, так и на государственном уровне? Хорошо бы ввести специальный экзамен на зрелость. Но как и кто разработает его программу?..»
Валерий Алексеевич Легасов
Легасов (1936 - 1988) родился в Туле в семье служащего, там же окончил школу, но серьезно учиться поехал в Москву.
Из воспоминаний Легасова (он успел рассказать, каким «боком» затесался в чернобыльскую историю): «Я окончил инженерно-химический факультет Московского химико-технологического института имени Д.И.Менделеева. Этот факультет готовил специалистов, главным образом исследователей, которые должны были работать в области технологии атомной промышленности. То есть уметь разделять изотопы, работать с радиоактивными веществами, уметь из руды добывать уран, доводить его до нужных кондиций, делать из него ядерное топливо, уметь перерабатывать ядерное топливо, уже побывавшее в реакторе и уже содержащее мощную компоненту радиоактивную, с тем, чтобы полезные продукты выделить, а опасные, вредные компоненты также выделить, суметь их как-то компактировать, захоронить, чтобы они не могли человеку вреда нанести. А какую-то часть радиоактивных источников использовать с пользой для народного хозяйства, для медицины, может быть. Вот эта группа специальных вопросов, которым я был обучен.
Затем я дипломировался в Курчатовском институте в области переработки ядерного горючего. Академик И.К.Кикоин пытался оставить меня в аспирантуре − ему понравилась моя дипломная работа. Но мы с товарищами договорились какое-то время поработать на одном из заводов атомной промышленности, чтобы иметь некие практические навыки в этой области, которая потом станет предметом наших исследований. Я был как бы агитатором за эту идею, а потому принять предложение об аспирантуре не мог, и я уехал в Сибирь (1961 год. − Ю.Ч.).
Здесь пришлось участвовать в пуске одного из радиохимических заводов. Это был очень живой, интересный период времени − вхождение в практику. Около двух лет я работал на этом заводе, а потом все-таки меня «вытащили» в аспирантуру в том же Курчатовском институте... Я разработал ряд технологических процессов... Защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Я был избран в АН СССР...»
В Институте атомной энергии Легасов быстро прошел путь от аспиранта до (был и − из песни слова не выкинешь − секретарем парткома) первого заместителя директора Института, в 1981 году (ему всего 45 лет. − Ю.Ч.) становится членом Президиума Большой академии. Чернобыль оборвал этот стремительный научный взлет.
Утро 26 апреля 1986 года академик хорошо запомнил. Из воспоминаний:
«Была суббота, прекрасный день. Я раздумывал, не поехать ли мне в университет на свою кафедру (суббота − обычный мой день для кафедры) или на партийно-хозяйственный актив, намеченный на 10 утра, а может быть, на все наплевать и отправиться с Маргаритой Михайловной, моей женой и другом, отдохнуть куда-нибудь?
Естественно, по складу своего характера, по многолетней воспитанной привычке я поехал на партийно-хозяйственный актив. Перед его началом я услыхал, что на Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Сообщил мне об этом начальник главка ведомства, в подчинении которого находится наш институт. Сообщил достаточно спокойно, хотя и с досадой.
Начался доклад. Доклад был, честно говоря, надоевшим, стандартным. Мы уже привыкли к тому, что у нас в ведомстве все замечательно и прекрасно, все показатели хороши, все плановые задания мы выполняем. Доклад носил характер победных реляций. Воспевая гимн атомной энергетике, большим успехам, которые достигнуты, докладчик скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария (Чернобыльская станция принадлежала Министерству энергетики и электрификации), «вот там они что-то натворили, какая-то есть авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики...»
Около 12 часов был объявлен перерыв. Я поднялся на второй этаж в комнату ученого секретаря. Там я узнал, что создана правительственная комиссия и я включен в ее состав. Комиссия должна собраться в аэропорту Внуково к 4 часам дня. Немедленно я поехал к себе в институт. Пытался найти там кого-нибудь из реакторщиков. С большим трудом удалось разыскать начальника отдела, который разрабатывал и вел станции с реактором РБМК − именно такой был установлен на Чернобыльской атомной станции, − Александра Константиновича Калугина. Он уже знал об аварии, ибо со станции ночью пришел сигнал «Один, два, три, четыре». Это означало: на станции возникла ситуация с ядерной, радиационной, пожарной и взрывной опасностью, т.е. присутствовали все виды опасности...»
С первых дней аварии Легасов − в Чернобыле, он руководил заседаниями штаба ученых.
Близко знавший академика писатель и журналист Владимир Степанович Губарев в повести «Зарево над Припятью» пишет так: «Заглянув в одну из комнат райкома партии, где расположилась правительственная комиссия, увидел несколько человек, склонившихся над схемой четвертого блока. На двери на клочке бумаги было написано: «Академия наук СССР». Один из ученых был хорошо знаком − академик Валерий Алексеевич Легасов. Но поговорить с ним не удалось - по тем отрывистым фразам, взволнованности, наконец, по усталым, ввалившимся от бессонницы глазам сразу же стало понятно: сейчас ни Легасову, ни его коллегам не до бесед с журналистами. Даже поздороваться, пожать руку было некогда...»
Когда в Чернобыле произносили фамилию «Легасов», то, по сути, тут говорили об АН СССР: Легасов представлял не себя, а тысячи атомщиков страны. «И распоряжения, приказы, советы и рекомендации, которых так ждала правительственная комиссия от Легасова, − писал Губарев, − были не только его собственными, но и всех ученых и специалистов той области, которую мы называли коротко: «Ядерная физика».
В дело укрощения «ядерного пламени» Чернобыля академик вносил и весомый ЛИЧНЫЙ вклад: он предложил состав смеси, которой был засыпан горящий реактор. Считается, благодаря этому последствия аварии оказались меньше, чем могли бы быть.
В общей сложности Легасов проработал в Чернобыле четыре месяца − вместо допустимых 2-3 недель. Губарев вспоминает: «Сколько раз летал он к реактору? Никто не подсчитывал, да и сам Валерий Алексеевич позже припомнить не мог. А когда я начал настаивать, он сказал: «Великолепные ребята, вертолетчики! Прекрасно понимают, сколь опасна их работа, но всегда, подчеркиваю, всегда, старались так вести машину, чтобы можно было рассмотреть, что творится на четвертом блоке... И в первую очередь не о себе заботились, а о тех, кто на борту. Ну а когда появилась необходимость сбрасывать грузы точно в реактор, бесстрашно шли к нему, зная и о радиации, и о той опасности, что грозит их здоровью».
Легасов получил большую дозу радиации, врачи в конце концов вынудили его вернуться в Москву. Схваченные им дозы непосредственной опасности для жизни не представляли, и все же, пишет Губарев, «необычайно трудно жить, когда на твоем счету десятки бэр... Эти «бэры» и «рентгены» вовсе не способствуют нормальному психическому состоянию, а потому и к людям с «бэрами» надо быть вдвое, втрое, в десятки раз внимательнее, добрее, заботливее».
Из Чернобыля Легасов сразу же полетел в Вену, где тогда состоялось международное совещание с участием нескольких сот экспертов МАГАТЭ и других международных организаций. Пятичасовой доклад Легасова, как отметило совещание, по своей откровенности «превзошел все ожидания».
Позднее Легасов четко сформулировал свои идеи о принципах безопасности ядерной энергетики. Он мечтал о создании нового Института, убеждал, доказывал, требовал совершенно новых подходов к развитию современной техники. Ответом было... молчание. Либо же предложения академика неверно истолковывались, извращались.
Легасов: «Мои оппоненты называют меня мальчиком с далекой химической окраины, который пришел учить аксакалов, построивших здание химической науки, как в нем жить и как это здание перестраивать. В этом есть доля истины. Я действительно с окраины, я ведь физикохимик. Но сейчас именно на окраинах, в пограничных областях возникают все наиболее важные точки роста. С окружающих долину холмов можно многое увидеть такое, что со дна долины не увидишь...»
Легасова не только не понимали, но и обвиняли во всех смертных грехах, порой сваливая на него одного чуть ли не все чернобыльские беды. «А не кажется ли вам, что многие дискуссии в нашей науке в прежние годы, да и сейчас еще, напоминают споры людей в племени людоедов? Оставшиеся в меньшинстве рискуют быть просто съеденными. Тут уже не научные истины проверяются и отстаиваются, а идет борьба за выживание! В такой борьбе все средства хороши. Истории с биологией, теоретической химией и кибернетикой − только верхний слой, самые одиозные случаи. Страшнее общий стиль, с тех времен укоренившийся и до сих пор сохраняющийся в каждой маленькой научной ячейке. Не умеем вслушаться в доводы оппонента, встать на время на его позицию. Сила аргументов пасует перед силой положения», − с горечью писал Валерий Алексеевич.
В этой связи В.С.Губарев приводит такое поступившее в «Правду» очень характерное письмо: «Легасов − яркий представитель той научной мафии, чье политиканство вместо руководства привело к чернобыльской аварии...»
И... в 1988 году Легасов покончил с собой.
Следователь Борис Погорелов: «Меня поразил узел на веревке, развязать его было невозможно».
Причины самоубийства? Вот сухие заключительные строки «Дела №…» (пухлого тома, где собраны материалы следствия, протоколы, служебные записки, фотографии...):
«Версия о доведении Легасова до самоубийства не нашла своего подтверждения, так как он не находился в материальной или иной зависимости от кого-либо, не было с ним такого жестокого обращения или систематического унижения его личного достоинства, которые могли бы привести его к решению о самоубийстве, а потому лиц, виновных в самоубийстве, не имеется...»
Мнение следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, старшего советника юстиции Бориса Погорелова коротко: «Депрессия...»
Ой, ли? Губарев, близко знавший Легасова, собрал факты двух последних лет (после Чернобыля) жизни академика и склоняется к тому, что Легасова убило НЕПОНИМАНИЕ.
Губарев, к примеру, вспоминает один из последних разговоров с Легасовым: «Вы не чувствуете себя в вакууме?» − спросил меня Легасов. «Нет», − удивился я. «Счастливый человек. Неужели вы так спокойно относитесь к происходящему? Там, в Лондоне, в Вене, во многих странах ставят вашу пьесу («Саркофаг», про Чернобыль. − Ю.Ч.), а в Москве, Ленинграде, Киеве она не идет? Не кажется ли это вам странным?..» - «Это дело театров. Драматургия − не основная моя профессия». − «А у меня наука − основная...» И тут же Легасов перевел разговор на другую тему.
Упоминание о «вакууме» явно было не случайным, ученый тогда словно бы оказался в научной «пустыне», одинокий и покинутый... Депрессия? Возможно, но не одна она привела к роковому исходу. За ликвидацию чернобыльской аварии Легасов был представлен к званию Героя Социалистического Труда, но... награды не получил... Это и многие другие ранящие события − слухи, пересуды, разговоры о конфликтах с дирекцией, с руководством Академией наук − не могли не задевать.
Губарев: «Внешне он был невозмутим, не реагировал на происходящее, но стихи (а он их писал жене) показывают, как остро он переживал эту вакханалию слухов». Да что там слухи! Общее состояние советской науки также удручало академика.
Легасов: «Бессмысленно, абсурдно решать научные проблемы голосованием. Вспомните Джордано Бруно, Коперника, Галилея. Кто бы поднял руку за них? По мнению дикаря, Земля была и всегда будет плоской. Отсюда следует очень важный вывод: участники спора не должны превышать уровень своей компетентности...»
Он пекся о ликвидации застоя. «…Но, − пишет Губарев, − 26 апреля (в годовщину Чернобыля. − Ю.Ч.) состоялось совещание Академии наук, на котором план работ, им предложенный, был, по сути, выхолощен... «Не допустим, чтобы нами руководил мальчишка...» Это, − сообщает Губарев, − не выдуманная угроза, она принадлежит одному именитому химику. Действительно, в свои 52 года Легасов был для наших «химических классиков» слишком молод. Правда, они не ведали, что ему осталось жить меньше суток... Вечером 26 апреля он узнал о решении, принятом на этом совещании...»
Видно, это была последняя капля горечи. «Легасов одновременно Дон Кихот и Жанна Д`Арк. Неудобный и нелегкий для окружающих человек, но без него ощущаешь пустоту и потерю чего-то близкого к смыслу жизни», − так сказал о Легасове академик Ю.Третьяков.
Губарев: «Легасов перерос рамки, в которые замыкался раньше. Будто поднялся на вершину, откуда мог смотреть вдаль, а не под ноги...» «Уход Валерия Алексеевича из жизни трудно объяснить и понять − в расцвете сил он покончил с собой. Эта трагедия должна стать уроком для всех нас и укором тем, для кого спокойствие и благополучие превыше всего».
Так КТО же или ЧТО же погубило Легасова? Кто виноват? Эту загадку в житейском смысле, на детективном уровне, скорее всего, уже не разгадать. Но все же можно без больших натяжек, без перегиба и нажима настаивать на том (во всяком случае, таково мнение автора этой книги), что Легасов стал жертвой технического прогресса. Он погиб, потому что стоял на пути у слепой и безжалостной силы − ВТОРОЙ ПРИРОДЫ (ТЕХНОСФЕРЫ), и она, как мошку, как жалкого червяка, смяла и раздавила его!