«Постриг» в солдаты у Лены состоялся в первые же дни войны. Так уж вышло: стучала она, вольнонаемная Рыбина, на пишущей машинке в штабе одной из военных частей под Москвой. А в жарком июне 41-го учения шли, но уже много западней. Там и застала война. Все изменилось стремительно. Сплошной свинцовый дождь. Выкосило, наверное, полчасти. Кровь, кровь, кровь... Командира ранило тяжело, замполита — чуть легче. Пробивались на старенькой полуторке проселками. Но грузовичок боролся с ними недолго. Стало ясно — дальше придется идти пешком. Командира уложили на носилки. Начальник штаба хоть как-то, пусть и с помощью бойцов, двигался сам.
...Командира своего Лена передала в руки медиков в Ельце. Стала думать, что дальше делать. Только жизнь выбора не оставила: работаешь в военной части — изволь присягу принять. Так она стала солдатом. Косу ниже пояса и в руку толщиной не дрогнувшей рукой срезал полковой цирюльник. Вот он и постриг — в войну. И, как потом оказалось, в огромное ее счастье, какое и в мирной-то жизни далеко не всем выпадает.
...Из девчонок решили готовить водителей — раненых вывозить с поля боя. Были даже какие-то экзамены, в ходе которых под колесами Лениного ЗиСа едва не окочурилась ни в чем не повинная колхозная буренка. Кончилась эта затея ничем — распределяли несостоявшихся шоферюг в юбках в соответствии с имевшимися у них «мирными» специальностями. Так Лена оказалась под Сталинградом, в отделе связи только что создававшейся тогда 16-й воздушной армии. И ждал ее все тот же «ундервуд». «Ундервуд», конечно, нравился ей гораздо больше, чем ЗиС. Да только вот был он так далеко и от дома, и от девчонок, с которыми успела на курсах тех трехмесячных водительских сдружиться! Очень грустила.
А тут еще туляремия свалила — тиф «мышиный». И ни врачей, ни лекарств. Косила всех. Да и неудивительно: спали вповалку на соломе, не раздеваясь. Мыться было страшно холодно. Баня — лишь изредка, и то «по-черному». Так стоило с жару выйти в предбанник — волосы моментально колом замерзали. Хотя холодный тот февраль 43-го оказался для всех и жарким одновременно: одно слово — Сталинград.
...И вот сидела как-то вечером она, худенькая, от болезни еще не оправившаяся машинисточка, на крыльце избы штабной, смотрела, как солнце медленно, но неостановимо в лесок, что рядом, садится, а слезы по щекам рекой. И сделать ничего невозможно. Хорошо хоть, не видит никто. Ан нет.
— Девушка, что случилось? Что за слезы?
Подняла глаза, а перед ней майор Красюков — если строго подойти, начальник ее: заместитель начальника связи армии. Девчонки в штабе по нему обмирали и между собой называли майором с голубыми глазами. Впрочем, обмирать можно было сколько угодно, но здесь работала жесткая установка: никакой личной жизни. В пехоте, может, или в каких-нибудь других частях все было бы иначе, но здесь «отступников» карали строго. И двух недель не прошло, как здешний лейтенантик один на передовой погиб. Влюбился в Настю-связистку — и как только командующий об этом узнал, так сразу лейтенант этот на передовую и отбыл.
Все это тогда мгновенно пронеслось в сознании Лены, да только с собой она все-таки это никак не связала: что может быть общего между нею, простым солдатом, и вторым человеком в связи армии? Но внимание было приятно. Тем более что утешал он так просто и в то же время тепло:
— Все образуется. Привыкнете, друзей себе найдете. Не печальтесь.
Однако с тех пор стала Лена выделять майора этого среди прочих. Полгода где-то были только глаза и все нараставшая и нараставшая в них теплота. А потом словно стихия какая-то вырвалась из-под контроля и, не считаясь нисколько с нормами и установками окружавшей жизни, буквально швырнула их друг к другу. И не важно стало, что было до и что будет потом... И Лена была уже над собой не властна. Весь мир сосредоточился для нее в одном этом большом и сильном человеке. Но приходилось стараться, чтобы окружающие ничего не почувствовали. Война ведь. Днем говорили только по делу. Разве что он записочку незаметно ей на стол положит или она на машинке отпечатает — и на стол ему, будто документ.
«Многого объяснить я, возможно, и не сумею. Но вы поймете. Мне так хочется быть близко-близко. Даже днем. Обнять, прижаться к груди. Даже плакать хочется. Вы не ругайте меня, может быть, я плохо говорю. Но хочется, чтобы Вы пожалели меня немного, чуть-чуть. А главное, не думали плохо. Я буду смотреть только на Вас. Буду думать только о Вас, и больше ни о ком. Я и так не думаю больше ни о ком. Я буду любить Вас чисто и хорошо и никогда не буду делать плохое. Только мне вот все стыдно немного. Когда никого нет, я не знаю, что говорить. А говорить хочется. Днем Вы для меня снова товарищ майор, начальник. А вечером и ночью я не боюсь, Шурой могу называть. А днем никак не могу. Только в глаза хорошие смотреть, и больше ничего. Но я привыкну, если Вы захотите. А если не захотите, то правду скажите. А унижать никогда не надо. Вы понимаете, я думаю, Вы не позволите смеяться надо мной.
Немного боюсь. Если узнают в отделе, тогда не молчите. Я могу ответить так: люблю, и все. Плохого нет ничего между нами. На работу не повлияет. А любить разве запрещено?
Когда Вы уходите, так тоскливо! Вы не будете осуждать? Я Вам буду говорить все до капельки. Вот когда Вы посмотрите, в груди какая-то теплота разливается. Писать больше не буду — Вы пришли. Сейчас отдам. И лучше, и тоскливей».
Но как утаишь любовь? Конечно, скоро командующий армией оказался в курсе. И кончилась для Лены тихая штабная жизнь.
Трясясь в прокуренном вагоне
«2.03.43. Мы едем не очень долго. Шуронька, роднуленька ты моя хорошая! Как они все, вместе взятые, на тебя не похожи. Все такие грубоватые, такие недалекие! Ты совсем другой! Знаешь, во сне видела, что была в Америке — в магазине каком-то, на художественной выставке. Все так красиво!..»
«3.03.43. Шурик! Сегодня уже третье число. И все еще стоим в Балашове. Сколько еще будем стоять, не знает никто. Шурочка, тоскую по тебе! Все думаю и думаю: ты не забыл меня, а? Если бы ты знал, как я люблю тебя, такого всегда горячего, близкого, но иногда такого сердитого. Шурик! Очень трудно писать. Снег, ветер. Только я с тобой. Когда же я тебя обниму?»
«4.03.43. Шурча моя! Очень замерзла рука, просто не могу писать. Сегодня примерно в 12.00 мы выехали из Балашова. Сейчас 7-й час — опять стоим...»
«5.03.43. Сегодня 5-е число, а мы все стоим. ...Светлая моя рыбочка! Много у меня ненужных мыслей. Иногда задумываюсь: что, если меня переведут от тебя? Тоска бывает жуткая...»
«6.03.43. Шурча родная моя! Опять стоим. Холодно. Я проснулась в полтретьего ночи и сижу около печки. Хороший мой! Ты только что мне снился. Снилось, что ты пел. А глаза были такие яркие. И так ты на меня смотрел! Когда ты так смотришь, я не выдерживаю взгляда. И я проснулась. Жаль... Шуронька! Меня нашел К. и сказал, что через командование меня переведет к себе в трибунал. Я сказала: не надо. Силой же ведь не возьмут?»
«7.03.43. ...Шурик! Знаешь, сколько я узнала невольно плохого о людях, едущих с этим эшелоном! Как много грязи! Как много распущенности! Как много всякой подлости и обмана! Шура, милый! Неужели все такие? Неужели в армии действительно держат девушек для чего-то другого? Неужели так? Шурик, родненький! Неужели и я гадкая? Конечно, я нехорошая. Ты очень хороший, и честный, и чистый! Но ведь я люблю одного, ничего не делаю плохого. Я тебя ведь очень люблю. Всего тебя. Я очень люблю за тобой ухаживать, делать все для тебя. ...Тебя можно любить только хорошо и чисто, не обманывая. И я никогда не сделаю подлости. Когда-то я увижу тебя?
...Сегодня ходили в лес за дровами. Примерно за километр. Там просто замечательно. Снова уговаривал меня К. перейти к нему в трибунал. Очень интересуется, что меня удерживает».
«8.03.43. Восьмое марта. Поздравь меня с праздником нашим. Где ты сейчас? Я совсем не знаю. Говорят, едем уже не в Елец — переформирование будет. ...Я вспомнила, как праздновала 8 Марта в 41-м. Так плясала, что туфли разбила. Было так весело! Будет опять так? Похоже, будет, но беззаботность такая же будет вряд ли. ...Вот пока и все. Крепко-крепко, до боли целую тебя. Лена».
«9.03.43. Шурик! Вчера около 4 часов приехали в Тамбов. Сегодня утром были в бане — замечательный душ! Давно так прекрасно не мылись! Твой одеколон уже наполовину израсходовала — знаешь, как он в дороге нужен! ...Неужели скоро увижу тебя, мой хороший, ласковый, близкий? Я все время с тобой. Хочу к тебе. Все. Лена».
«13.03.43. ...Пять часов утра. Стоим на станции Кочетовка. Днем был немецкий самолет. Наши зенитки стреляли. Очень темно писать. Милая моя клюквочка! Как хочу я тебя поцеловать, обнять, закрутить. Я просто не могу спокойно писать. Шурик! Зацелую. А ты боишься, когда у меня такое настроение бывает. Не бойся, я все это буду в себе хранить. Когда захочешь — тогда разбудешь... Говорят, скоро, скоро. Лена».
«14.03.43. ...Можно одну вещь сказать? А все-таки я часто мечтаю о сыне, таком голубоглазом, пухленьком и обязательно Шурике. Я с тобой не буду. Ты будешь по-прежнему свободным. Только я еще проверю себя. Мне все-таки кажется, замуж я больше не выйду. Время все расставит на свои места. Когда я тебя увижу?»
«19.03.43. Шура! Вчера я тебе не писала — проснулась часов в пять и начала читать «Анну Каренину» — девочки мне дают на ночь... Я много думаю о нас с тобой. Возможно, после войны ты не захочешь, чтобы мы были вместе. И будешь прав. Тогда я тебе просто буду писать иногда — если ты захочешь... Я не знаю, что ты разбудил во мне. Сейчас кажется, я пойду за тобой куда угодно. Но если я замечу, что надоела тебе, я уйду — да хотя бы и в трибунал. Только прошу: скажи мне тогда все прямо и сразу. Да, сегодня ко мне привязался прокурор. За рукав тянет — пошли гулять. И еще тут один ухаживатель нашелся. Боже, как они все мне противны! Целую. Ленца».
«22.03.43. ...У меня к тебе очень хорошее, чистое чувство. Но и все остальное тоже ведь чистое и прекрасное. Только очень плохо сделали дурные люди, которые опоганили все это. А вообще ведь замечательных людей тоже очень много, да?»
Самолеты, самолеты...
«27.09.43. Здравствуй, Шурик! ...Здесь, конечно, многие знают, почему я попала сюда. Хотя я говорила только Ф., Л. и в политотделе. Но узнали многие. Никто ничему не удивляется. Дня два поговорили — а сейчас никто и не вспоминает.
...Не хотела писать, но напишу. Здесь очень плохое питание. Иногда бывает такой горький хлеб, что я не могу к нему прикоснуться. Хотела беречь деньги, но, наверное, не буду. Мне никогда не хотелось так кушать, как сейчас. Я уже писала тебе, что заказала одной тетеньке для тебя перчатки черные и носки шерстяные. Все это будет очень теплое. Тебе ведь приходится много ходить. Я отдам ей за это одну простыню — мы так договорились. Вторую простыню разрежу — и будет две маленькие. ...Вполне могла бы прилететь к тебе на один день на самолете. Здесь меня отпустят, только все надо делать с твоего разрешения».
«02.10.43. Шурча моя родная, здравствуй! ...Живу только тем, что скоро вырвусь и увижу тебя. Люблю все больше и больше. Если приеду, тогда берегись: весь жар, все, что во мне накопилось, отдам тебе, чтобы потом на месяц обратно. Только на этот раз я не буду такой глупой, какой была, а пусть лучше будет сын, маленький толстенький Шурка... Здесь люди очень хорошие. Командир дивизии хороший, очень много интересного рассказывает. Особенно любит говорить о лошадях. Капитан Ф. очень хорошо поет. Он, оказывается, долго учился в консерватории. Самолеты мне просто жить и работать не дают: так и смотрю в окно. Как вижу самолет — сердце так и прыгает... Целую тебя, моего хорошего и любимого Шурку, твои глаза, шею, губы — до боли. Ленца».
Штрафбат на горизонте
«Глупостей» она, вернее, они, все же натворили. (Хотя кто ж не знает, многое прекрасное в мире случается именно благодаря «глупостям».) Были короткие, жаркие встречи. А однажды им удалось побыть вдвоем целых двое суток. И через какое-то время Лена почувствовала: мечта ее о маленьком толстеньком Шурке, похоже, становится реальностью.
«24.10.43. Саша! Завтра летит Л. С ним хочу передать тебе письмо. Напиши хоть несколько строк: было ли тебе что-нибудь после моего отъезда? Я очень беспокоюсь. Не за себя. Сашук, мой милый, любимый! То, что было у нас, так хорошо, горячо, чисто и незабываемо — так что я перенесу все, что бы ни выпало. Все это такая ерунда. Они нас не разобьют совсем. Я все равно с тобой. Всегда с тобой, мой родной, любимый. И только с тобой, мой Сашук... Мне так хорошо, что меня любит такой человек, как ты: ты не многих можешь любить. Я горжусь, что ты называешь меня женой. Саша! Я никогда никого так не любила. Пусть война будет год — я буду писать и помнить.
Как хорошо будет после войны! Только выдержи себя, мой хороший. Я так рвалась к тебе — больше не буду. Много вызывала тебя к аппарату — теперь тоже не буду. Моей глупости больше не будет. Только письма с надежными людьми. Но я все думаю: кому они хотят сделать особо плохо? Ведь ни ты, ни я не преступники. ...На меня здесь никто не сердится. Наоборот, приняли участие. Сблизило нас все это. Почему-то мне кажется, что ты очень ругаешь меня. Ну, ругай. Мне хорошо оттого, что я была у тебя, очень хорошо. Это чувство берет верх над всем. Саша, пиши. Ты ведь знаешь, я сумасшедшая и люблю тебя так. Твоя и твоя Ленца».
«5.11.43. Привет, моя родная, любимая! Столько событий, Ленца, что голова кругом идет... Совсем недавно я узнал, что на меня написана характеристика о полном несоответствии занимаемой должности, потому что я "принуждал к сожительству подчиненных мне людей" и за это меня надлежит немедленно перевести из части. Характеристику написал И., представил на утверждение Б. Тот ее не утвердил — возвратил на доработку и даже из доработанного варианта вычеркнул несколько строк. В Москву отправили с формулировкой: предупредить о неполном служебном соответствии. Жду результатов. Были разговоры об отправке меня в штрафную часть рядовым, но потом все как-то утихло… Ну, ничего. Тем больше будем ценить то время, когда будем вместе».
«7.11.43. Здравствуй, Ленца! Вот и дожили до 26-й годовщины Октября и до взятия нашими войсками Киева. А ведь этот город мне очень хорошо знаком. Я прожил в нем 7 лет — с 1916-го по 1923-й год. Тебя тогда еще на свете не было, а я уже гулял по Крещатику, бегал в школу, играл в «казаки-разбойники» в одном из красивых садиков этого красивейшего города. Что-то он являет собой теперь? ...Будь здорова, родная, и не теряй бодрости ни при каких обстоятельствах. Крепко целую. Твой Саша».
«20.11.43. Дорогая моя Ленца! Может быть, ты уже уехала опять на фронт... Ничего не знаю... Да, долго идут письма... Новостей почти нет. Сегодня началось большое наступление, о котором ты, вероятно, знаешь из газет. Наши действуют хорошо. ...Д. еще не вернулся. ...А И. уехал в Киев... Может быть, привезет оттуда один из своих кладов. Ведь на днях К. привез ему бочонок спирта, зарытый им где-то при отступлении два года назад. Вот умеет же человек устраиваться! Крепко тебя обнимаю. Не вешай голову. Крепко целую. Саша».
Ожидание
16-ю воздушную она оставила, когда до родов оставалось месяца четыре. Теперь ей предстояло решить другую жизненную задачу: привыкнуть к мирной жизни, суметь жить вдали от любимого, принять в свою душу новых своих родных.
«22.05.44. Здравствуй, моя дорогая! ...Как чувствуешь себя в новой обстановке? Мне кажется, ты немного стыдишься того, что у тебя мало всяких платьев и других подобных вещей. Родная моя, не стыдиться нужно, а гордиться тем, что ты была на фронте. Ведь платьев нет потому, что ты не сидела в тылу, а воевала, и заниматься нарядами не было возможности и времени. Все это — дело наживное. Были бы мы с тобой здоровы и сильны, была бы свободна наша Родина, а все остальное в наших руках. Построим после войны нашу семью — все будет в порядке. Так-то, родная, не смущайся и держи выше свою головку. Поцеловал бы я ее сейчас, крепко-крепко, хорошая ты моя».
«28.06.44. Сашук мой любимый!..
...Сейчас прилегла ненадолго, и во сне показалось, что ты входишь — сердце так и забилось. Где бы я ни была — кругом ты, ты... На что бы я сейчас только не решилась, лишь бы тебя увидеть. Сашка, милый мой! Больно так, тоскливо и в то же время хорошо — чувствовать, что любишь так. Ты, конечно, любишь меня меньше. Если будешь еще меньше, так скажи. Ты ведь Красюков, и если решишь уйти — тебя не удержишь. Да я и не буду. Две твои карточки у меня на столе. ...Сейчас идет новый американский фильм «Серенада Солнечной долины». По афишам напоминает «Большой вальс». Будь здоров. Это очень важно для всех нас. Крепко тебя целую. Ленца».
Чужие письма
Лена привыкала к жизни в Москве, к Сашиным родным. Не все было гладко. Но тепло. Всей душой приняла она Сашиного отца Василия Васильевича. «Военная косточка» (царский еще полковник), в адрес будущей мамы своего будущего же внука лил он, тем не менее, море тепла. Благодаря ему Лена не сотворила в жизни своей еще одну, и уже настоящую, глупость. Как-то на глаза ей попалась пачка писем. Почерк показался знакомым. Ну конечно же, Сашин почерк! Зацепилась глазами за одну строчку, за другую — и пачка выпала из рук. Она держала в руках переписку своего любимого с некой Ю.А. И каждая буква говорила: это переписка любящих людей. Первая реакция была — немедленно оставить этот дом. Василий Васильевич, как маленькую, погладил ее по голове и тихо сказал:
— Оденься, пойдем погуляем.
А потом они долго ходили по московским улицам, и он убеждал, что мужчины, бывает, любят не единожды. Что эта женщина — из прошлого его сына. И это естественно. Ведь прожил он на свете на целых четырнадцать лет больше, чем Лена — она осталась.
«29.06.44. Дорогая моя, маленькая, любимая и глупенькая Ленца! Клюква моя!
...Впереди-то жизнь какая! Вдвоем будем, а потом втроем... устраивать свое счастье будем. А ты из-за прочитанных писем хочешь Бог знает что сделать. Ну как не назвать тебя глупым, капризным ребенком. Глупеньким, но очень честным...
...Я все больше убеждаюсь, что ты любишь меня... Я тоже очень люблю тебя, мою хорошую Ленцу, а в этой взаимной любви залог нашего с тобой счастья, нашей хорошей, радостной жизни втроем. Построим ее, Ленца, и будем втроем счастливы. Верю в это. Только немного терпения, выдержки и разума. Счастье ты мое, родная, любимая клюква! Все это происходит у тебя оттого, что мы далеко друг от друга. А если бы были вместе, я бы взял тебя, мою родную, в охапку, крепко-накрепко прижал бы к своей груди, расцеловал бы тебя и прошептал бы на ушко несколько ласковых слов — и твое плохое настроение сразу бы ушло.
...Итак, п-р-р-и-ка-зы-ва-ю:
1. Отбросить все плохие, ненужные мысли...
2. Жить в Москве, ждать меня и верить в мою любовь и в нашу с тобой хорошую, радостную жизнь втроем.
Есть, Ленца? Клюква моя любимая. Жлобин наш, Бобруйск наш, Могилев наш. В этом есть частица и моего труда. Будь здорова, Ленца-клюква. Писем от меня скоро не жди. Крепко целую мои любимые губы. Ох, Ленца, как хочется целовать их, милые, родные, теплые, ласковые!.. Твой муж, от которого не вздумай сбегать. Саша».
«17.07.44. Сашка, родной! Как часто вспоминаю то, что у нас с тобой было! Вспоминаю ту ночь в 43-м и твой первый поцелуй. Я его никогда не забуду. Помню ту ночь в лесу. Да разве одна она была хороша! Вспомни, как много их таких было! Я очень счастлива была. Но хочется и дальше любить и еще и еще проживать то сумасшествие. Хотя, ты знаешь, мне немного странно представлять, как это мы будем жить вместе. Привыкать придется. ...Отец говорит, война кончится через месяц. Но он предполагает какие-то изменения, которые могут войну и затянуть. Каждый день вижу тебя во сне. Крепко целую тебя. Твоя Ленца».
Он живой, пока дышит она
«23.09.44. Сашенька мой родной! Была у профессора Покровского по рекомендации Д.Ф. Он мне сказал, что ребенок очень крупный и роды будут не раньше 15-20 октября. Сашук! В том, что ребенок крупный, виноват род Красюковых. ...Что же ты ничего не пишешь об имени? Можешь свободно выбирать мужское — все говорят, что у меня будет сын. Очень благодарна тебе, что ты одинаково ждешь и сына, и дочку. Сашук мой хороший! Я очень счастливая. Очень хочу, чтобы все мелочи и крупное утряслись между нами и, главное, чтобы я перестала ревновать.
...Скорее бы родился этот Борис Александрович или Николай — и ехать, ехать к тебе. Трудно будет, я знаю. Но не всегда же! Потихоньку обживемся. Так ведь? Сашук мой родной! Все больше и больше чувствую, какой ты мне родной, дорогой, желанный. Я люблю тебя всего, но больше глаза, губы, теплую грудь — там защита. Все твое — мое, да? Крепко целую. Твоя Ленца».
...Поженились они, когда Боренька уже родился. Александр Красюков специально для этого прилетал в Москву — на два часа. (Войну он закончил с орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды.) Потом родился еще один сын — назвали Николаем. И жили они долго и счастливо — более полувека, ни разу не поссорившись. Только вот не умерли, как принято в таких случаях говорить и как хотелось Елене Николаевне — в один день. Но и сейчас Елена Николаевна знает твердо: он все равно живой — пока дышит она.