Вроде бы кристально ясная поэма «Анна Снегина» — а на самом деле одна из загадок Есенина. Я имею в виду не лирический сюжет с Анной Снегиной, а его деревенское, социальное, можно сказать — классовое обрамление.
У Есенина оно подчеркнута контрастное: есть село Радово — и есть деревня Криуши. Знаки расставлены совершенно отчетливо: Радово — богатое и красивое, а в Криушах народ нищий, злобный, ленивый и вороватый.
Село наше, значит, Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля.
И по всему угодью
Рассажены тополя...
Но люди —
Все грешные души.
У многих глаза — что клыки.
С соседней
деревни Криуши
Косились на нас мужики.
Житьё у них было плохое,
Почти вся деревня вскачь
Пахала одного сохою
На паре заезженных кляч.
В общем, криушинские мужики, по тогдашним понятиям, самые что ни на есть сельские пролетарии. И они творят справедливое, опять же по тогдашним понятиям, дело: отбирают у помещицы Анны Снегиной дом и землю.
Но, во-первых, действительные Криуши и тогда была деревней не самой последней, не такой злобно нищей, какой изобразил её Есенин. Да и сейчас тоже.
Конечно, не чета большому селу Константинову-Радову, но все-таки... Я там был, когда снимал фильм о Есенине, специально приезжал, с людьми беседовал, и одна из бабуль говорила, что них-то получше, чем в Контантинове, потому что земля песчаная, а в Константинове как дождь — так грязь... А во-вторых, криушинские мужики, по нынешним уже понятиям о справедливости, ни в чём не виноваты. Не отбирали они дом и землю у Анны Снегиной, юношеской любви поэта. Не отбирали!
А делали это именно константиновские мужики, односельчане и соседи Есенина. (То есть, радовские, если по поэме.) Причем, не только землю хотели забрать, но и барский дом спалить. Тот самый дом, где бывал мальчиком Есенин и где сейчас его музей. Сестра поэта рассказывала, что на том бурном сельском собрании был Сергей, он сам уговаривал мстительных мужиков не разрушать усадьбу...
Получается, Есенин возвел напраслину на криушинских мужиков? Если по жизни смотреть. А если по поэме — то запутал ситуацию, поскольку хорошее, правое по тогдашним меркам, дело творят плохие, злые криушинские мужики. Как мы помним по официальной автобиографии поэта, он «в годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Предположим, что путаница с криушинскими и радовскими мужиками — отражение противоречии во взглядах поэта, его личных симпатий и антипатий.
Но ведь и с профессиональной точки зрения писать такую поэму ужасно неудобно — она по сюжету не складывается! Рассказ-то ведется от первого лица, а действие происходит в двух местах. Вот и приходится автору, чтобы связать концы с концами, то шагать, то на подводе ехать из Криуш в Радово и обратно. (Кстати, ни пешком, ни на подводе в действительные Криуши он попасть не мог —только на лодке). И при этом как-то объяснять свои передвижения. А как объяснить и рассказать о появлениях в Радове самой Анны Снегиной? Да никак! Она просто возникает — и все. Нескладица, швы видны. А, казалось бы, чего мучиться? Объединить действие в одном селе, как это было на самом деле. Ведь всё на самом деле было в Радове- Константинове — и усадьба, и сход мужиков. И сразу же появится напряжение, энергия, исчезнет искусственность. Ан нет! Есенин с непонятным упорством придерживается надуманного сюжета. Почему?
Быть может потому, что душа противится. Не позволяет. У Есенина ведь нигде нет стихов о плохой деревне. Криуши — исключение. Потому что деревня — его детство. А оно всегда гармонично. Это особый тёплый и уютный мир, где нет ни крови ни грязи. И душа, вопреки всем резонам, не позволяла поэту написать то, что было в действительности. В селе детства и отрочества, где была первая любовь, где была девушка в белом платье, не может быть смут, зла и разора. Не должно быть! Он не допустит! И потому Есенин вольно или невольно выносит все плохое за пределы своего мира, за пределы Радова-Константинова! Туда, в злосчастный «ваш» классовый хаос. В ...Криуши!
И ещё учтём, что действительные Криуши для РадоваКонстантинова — вовсе не «соседняя деревня», как написано в поэме. Действительные Криуши находятся от Константинова не просто далеко, но далеко за рекой. А по всем приметам народного сознания река — это рубеж, граница, за которой открывается что-то неведомое и манящее, а чаше всего — таится угроза...
Есенину удалось о6мануть очень многих. Так и остался он в памяти официальной, как уникальный самородок, весь от нутра, академиев не кончавший, звонкий забулдыга-подмастерье у народа языкотворца...
Так он, Есенин, и старался. Долго изображал паренька в красной рубахе, как на известной встрече с Блоком, когда говорил ему что-то вроде: мы этих ваших не понимаем... Потом он надел шелковый цилиндр, лайковые перчатки, изо всех сил старался выглядеть (и выглядел!) как европейский денди. И, наверно, не только потому, что по заграницам ездил, и не просто так, из любви к дорогим костюмам и штиблетам, а наверняка с намеком: я теперь другой, теперь я не то, что вы думаете!..
Но было поздно. Так и остался в сознании современников и в нашей памяти деревенским соловьем-самородком пополам с городским хулиганом-выпивохой. И за всем внешним — за хромовыми сапожками или цилиндром, за пьянками-гулянками или попытками стряхнуть наваждение — никто и не заметил, когда, где, каким образом Есенин успел стать образованным человеком.
Понятно, когда Блок пишет отдельное исследование о поэзии заговоров и заклинаний. Правда, многие его современники-поэты из образованных семей и образованного сословия прошли мимо, но мы же говорим — о Блоке. Он-то уже знает, что «вся область народной магии и обрядности... оказались тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает книжную... поэзию — вплоть до наших дней».
А уж когда стихийная, самородная поэзия соединяется с религиозной книжностью, а то и с чернокнижием, тогда и грозный пятый прокуратор Иудеи игемон Понтий Пилат употребляется как приворотная сила в любовном заговоре-заклинании ХVIII века. В обыкновеннейшей русской жизни ХVIII века!
Нет, вы вдумайтесь, представьте: ХVIII век, если хотите точнее — какой-нибудь 1714 год, деревня Изосимовка, курная изба, влюбленный парень-страдалец и старуха-ворожея, которая учит его, парня, присушить к себе зазнобу именем прокуратора Иудеи римского всадника Понтия Пилата! Правда, он превращается там в «демона» и «пилатата», причём пишется с маленькой буквы, но добрый молодец, что заклинает, помышляет не о нём:
«Во имя сатаны, и судьи его демона, почтенного демона пилатата игемона... Не могла бы она без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить, как белая рыба без воды, мёртвое тело без души, младенец без матери...»
Одно слово могу сказать: «любов»... А ещё обратите внимание — в русском заговоре игемон Пилат превратился в судью сатаны, в почтенного демона...
Впервые блоковская «Поэзия заговоров и заклинаний» вышла в 1908 году, когда Есенин ещё учился в Спас-Клепиках. И не в журнально-газетном приметном обороте, а в серьёзном, академическом издании, «скучном» для богемнодекадентско-надрывной атмосферы тех лет и того поэтического круга. Через пять лет в Петербурге появился Есенин.
Первое признание, книги, революция — многое вместилось в семь последующих лет. Всего лишь семь лет, за которые беловолосый деревенский мальчик превратился в признанного поэта. И вот уже он, словно эхо блоковских размышлений о поэзии заговоров и заклинаний, откликается «Ключами Марии».
«Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице... Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы… носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека».
Так дворянский сын Блок и крестьянский сын Есенин сошлись в том, что истинная поэзия берёт начало в глубинах народных образов мира и представлений о мире, в глубинах языка, тёмных преданий…
Чтобы осознать сию простую истину, надо было пройти большой путь образования ума и души.