Вроде бы кристально яс­ная поэма «Анна Снегина» — а на самом деле одна из загадок Есенина. Я имею в ви­ду не лирический сюжет с Ан­ной Снегиной, а его деревен­ское, социальное, можно ска­зать — классовое обрамление.

У Есенина оно подчеркнута контрастное: есть село Радово — и есть деревня Криуши. Зна­ки расставлены совершенно отчетливо: Радово — богатое и красивое, а в Криушах народ нищий, злобный, ленивый и во­роватый.

Село наше, значит, Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя...

Но люди —

      Все грешные души.

      У многих глаза — что клыки.

С соседней

      деревни  Криуши

Косились на нас мужики.

Житьё у них было плохое,

Почти вся деревня вскачь

      Пахала одного сохою

На паре заезженных кляч.

 

В общем, криушинские му­жики, по тогдашним понятиям, самые что ни на есть сельские пролетарии. И они творят справедливое, опять же по то­гдашним понятиям, дело: отби­рают у помещицы Анны Снеги­ной дом и землю.

Но, во-первых, действитель­ные Криуши и тогда была де­ревней не самой последней, не такой злобно нищей, какой изобразил её Есенин. Да и сейчас тоже.

Конечно, не чета большому селу Константино­ву-Радову, но все-таки... Я там был, когда снимал фильм о  Есенине, специально приез­жал, с людьми беседовал, и одна из бабуль говорила, что них-то получше, чем в Кон­тантинове, потому что земля песчаная, а в Константинове  как дождь — так грязь... А во-в­торых, криушинские мужики, по нынешним уже понятиям о справедливости, ни в чём не виноваты. Не отбирали они дом  и землю у Анны Снегиной, юношеской любви поэта. Не отбирали!

А делали это именно кон­стантиновские мужики, односе­льчане и соседи Есенина. (То есть, радовские, если по поэме.) Причем, не только земл­ю хотели забрать, но и барский дом спалить. Тот самый дом, где бывал мальчиком Есе­нин и где сейчас его музей. Сестра поэта рассказывала, что на том бурном сельском собрании был Сергей, он сам уговаривал мстительных мужи­ков не разрушать усадьбу...

Получается, Есенин возвел напраслину на криушинских мужиков? Если по жизни смот­реть. А если по поэме — то за­путал ситуацию, поскольку хо­рошее, правое по тогдашним меркам, дело творят плохие, злые криушинские мужики. Как мы помним по официальной автобиографии поэта, он «в годы революции был всецело на стороне Октября, но при­нимал все по-своему, с кресть­янским уклоном». Предположим, что путаница с криушин­скими и радовскими мужиками — отражение противоречии во взглядах поэта, его личных симпатий и антипатий.

Но ведь и с профессио­нальной точки зрения писать такую поэму ужасно неудобно — она по сюжету не складыва­ется! Рассказ-то ведется от первого лица, а действие про­исходит в двух местах. Вот и приходится автору, чтобы свя­зать концы с концами, то ша­гать, то на подводе ехать из Криуш в Радово и обратно. (Кстати, ни пешком, ни на под­воде в действительные Криуши он попасть не мог —только на лодке). И при этом как-то объ­яснять свои передвижения. А как объяснить и рассказать о появлениях в Радове самой Анны Снегиной? Да никак! Она просто возникает — и все. Нескладица, швы видны. А, ка­залось бы, чего мучиться? Объединить действие в одном селе, как это было на самом деле. Ведь всё на самом деле было в Радове- Константинове — и усадьба, и сход мужиков. И сразу же появится напряже­ние, энергия, исчезнет искусст­венность. Ан нет! Есенин с не­понятным упорством придерживается надуманного сюже­та. Почему?

Быть может потому, что ду­ша противится. Не позволяет. У Есенина ведь нигде нет сти­хов о плохой деревне. Криуши — исключение. Потому что де­ревня — его детство. А оно все­гда гармонично. Это особый тёплый и уютный мир, где нет ни крови ни грязи. И душа, вопреки всем резонам, не по­зволяла поэту написать то, что было в действительности. В се­ле детства и отрочества, где была первая любовь, где была девушка в белом платье, не может быть смут, зла и разо­ра. Не должно быть! Он не допустит! И потому Есенин воль­но или невольно выносит все плохое за пределы своего ми­ра, за пределы Радова-Кон­стантинова! Туда, в злосчаст­ный «ваш» классовый хаос. В ...Криуши!

И ещё учтём, что действи­тельные Криуши для Радова­Константинова — вовсе не «со­седняя деревня», как написано в поэме. Действительные Криу­ши находятся от  Константино­ва не просто далеко, но дале­ко за рекой. А по всем приме­там народного сознания река — это рубеж, граница, за кото­рой открывается что-то неве­домое и манящее, а чаше все­го — таится угроза...

Есенину удалось о6ма­нуть очень многих. Так и остался он в памяти официальной, как уникальный саморо­док, весь от нутра, академиев не кончавший, звонкий забул­дыга-подмастерье у народа­ языкотворца...

Так он, Есенин, и старался. Долго изображал паренька в красной рубахе, как на из­вестной встрече с Блоком, ко­гда говорил ему что-то вроде: мы этих ваших не понимаем... Потом он надел шелковый ци­линдр, лайковые перчатки, изо всех сил старался выглядеть (и выглядел!) как европейский денди. И, наверно, не только потому, что по заграницам ез­дил, и не просто так, из любви к дорогим костюмам и штиблетам, а наверняка с на­меком: я теперь другой, теперь я не то, что вы думаете!..

Но было поздно. Так и ос­тался в сознании современни­ков и в нашей памяти деревен­ским соловьем-самородком по­полам с городским хулиганом-­выпивохой. И за всем внешним — за хромовыми сапожками или цилиндром, за пьянками-гулян­ками или попытками стряхнуть наваждение — никто и не заме­тил, когда, где, каким образом Есенин успел стать образован­ным человеком.

Понятно, когда Блок пишет отдельное исследование о по­эзии заговоров и заклинаний. Правда, многие его современ­ники-поэты из образованных семей и образованного сословия прошли мимо, но мы же говорим — о Блоке. Он-то уже знает, что «вся область народ­ной магии и обрядности... ока­зались тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспе­чивает книжную... поэзию — вплоть до наших дней».

А уж когда стихийная, само­родная поэзия соединяется с религиозной книжностью, а то и с чернокнижием, тогда и грозный пятый прокуратор Иу­деи игемон Понтий Пилат упо­требляется как приворотная сила в любовном заговоре-за­клинании ХVIII века. В обыкно­веннейшей русской жизни ХVIII века!

Нет, вы вдумайтесь, представьте: ХVIII век, если хо­тите точнее — какой-нибудь 1714 год, деревня Изосимов­ка, курная изба, влюбленный парень-страдалец и старуха­-ворожея, которая учит его, парня, присушить к себе за­знобу именем прокуратора Иудеи римского всадника Понтия Пилата! Правда, он превращается там в «демона» и «пилатата», причём пишется с маленькой буквы, но добрый молодец, что заклинает, по­мышляет не о нём:

«Во имя сатаны, и судьи его демона, почтенного демона пилатата игемона... Не могла бы она без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить, как бе­лая рыба без воды, мёртвое тело без души, младенец без матери...»

Одно слово могу сказать: «любов»... А ещё обратите вни­мание — в русском заговоре игемон Пилат превратился в судью сатаны, в почтенного демона...

Впервые блоковская «Поэ­зия заговоров и заклинаний» вышла в 1908 году, когда Есе­нин ещё учился в Спас-Клепи­ках. И не в журнально-газет­ном приметном обороте, а в серьёзном, академическом из­дании, «скучном» для богемно­декадентско-надрывной атмо­сферы тех лет и того поэтиче­ского круга. Через пять лет в Петербурге появился Есенин.

Первое признание, книги, ре­волюция — многое вместилось в семь последующих лет. Всего лишь семь лет, за которые бе­ловолосый деревенский маль­чик превратился в признанно­го поэта. И вот уже он, слов­но эхо блоковских размышле­ний о поэзии заговоров и за­клинаний, откликается «Ключа­ми Марии».

«Конь как в греческой, еги­петской, римской, так и в рус­ской мифологии есть знак устремления, но только один рус­ский мужик догадался поса­дить его к себе на крышу, упо­добляя свою хату под ним ко­леснице... Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы… носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека».

Так дворянский сын Блок и крестьянский сын Есенин сошлись в том, что истинная поэзия берёт начало в глубинах народных образов мира и представлений о мире, в глубинах языка, тёмных преданий…

Чтобы осознать сию простую истину, надо было пройти большой путь образования ума и души.