Прошло несколько лет. И вдруг, у меня дома раздался телефонный звонок. Странный звонок! Какой-то человек, даже не представившись, с первых же слов ринулся в атаку.

— Все, что вы знаете о причинах трагедии в Чернобыле, и о чем писали до сих пор и вы, и ваши коллеги, и всякого рода господа ученые — ложь. Бессовестная ложь! — гневно кричал он. — А правды кое-кто боится, так боится, что не останавливается перед преступлением. Да-да, перед преступлением! — чуть ли не по слогам выкрикнул он. — Куда девался человек, который еще в 1986-м пытался сказать правду? Только не говорите, что не знаете. А если не знаете, то грош вам цена. Этот человек бесследно исчез! Когда исчезают банкиры или нечистые на руку олигархи — это понятно, но когда пропадают физики-сейсмологи — это уже черт знает что!

— Какие преступления, какие физики? — воспользовавшись секундной паузой, вклинился я в гневный монолог. — Вы, видимо, не туда попали.

— Туда, — саркастически усмехнулся он и назвал мою фамилию. — Еще в 1986-м читал ваши чернобыльские репортажи и, честное слово, диву давался, почему вы не попытались разобраться в причинах трагедии.

— Так ведь о них никто ничего толком не знал. А если и знал, то помалкивал, — после паузы добавил я. — Одним нельзя было говорить, другим — писать, цензура-то была советская, с ней шутки плохи.

— Не все были такими робкими. Один человек, я его хорошо знал, осмелился сказать правду, и не только коллегам: он составил докладную записку, с которой прорвался к представителям правительственной комиссии. Те прочли и ужаснулись! Выводы, которые сделал о причинах аварии Михаил Петрович Четаев, а именно так звали этого удивительного человека, настолько не укладывались в сложившуюся схему, что от него отмахнулись. Четаев настаивал! Тогда им занялись «искусствоведы в штатском». Михаила Петровича так запугали, что он вернулся в Нальчик, где жил раньше, и, как говорится, лег на дно.

— А вы говорите, пропал...

— Не перебивайте, — не скрывая досады, повысил голос мой собеседник, — а то положу трубку.

Я хотел было сказать, что это не я ему звоню, а он мне, но он, видимо, почувствовал, что изрядно меня заинтриговал и продолжал вести беседу в присущем ему стиле.

— Но Четаев был не тем человеком, который смиряется с поражением и дрожит от страха при виде личностей, сидящих под портретом Дзержинского. Короче говоря, он поднял голову и заговорил. Больше того, он известил нас, что решил перебраться поближе к столице и поселиться в Подмосковье. Мы ждали его с нетерпением, ведь Михаил Петрович был сейсмологом от Бога. Ждем до сих пор... хотя прошел уже не один год. Мы точно знаем, что из Нальчика он выехал: выехать-то выехал, а в Москву не приехал. Где он и что с ним — неизвестно. Это — во-первых, — устало вздохнул человек на другом конце провода. — А во-вторых, Чернобыль может повториться. Я не шучу! Я знаю, о чем говорю.

— Да кто же вы?! И почему обо всем этом рассказываете мне, а не кому-то другому? Если хотели меня заинтриговать, считайте, что это вам удалось.

— На это я и рассчитывал, — добродушно усмехнулся мой собеседник. — А заинтриговал вас кандидат геолого-минералогических наук Игорь Николаевич Яницкий. Если хотите продолжить наш коллоквиум, то жду вас послезавтра на Большой Ордынке в здании когда-то сверхсекретного Всесоюзного института минерального сырья.

Так как встреча предстояла неординарная, я навел справки об Игоре Яницком. Оказалось, он солидный ученый и авторитетнейший в своих кругах человек. Его статьи и монографии печатаются как у нас, так и за рубежом, кроме того, за ним числится несколько патентов на самые серьезные открытия и изобретения.

До его лаборатории я добрался без проблем, но когда по шаткой лестнице спустился в запущенный полуподвал, когда увидел стоящий на подпорках из книг прадедовский письменный стол, когда какой-то молодой человек пригласил присесть и предложил продавленное, с торчащими пружинами кресло, ей Богу, стало не по себе.

— А где Игорь Николаевич? — стараясь не выдавать своей растерянности, спросил я. — Мы условились на одиннадцать.

— Сейчас будет, — не отрываясь от прибора с тускло мерцающим экраном, бросил молодой человек. — На часах десять пятьдесят восемь.

Ровно в одиннадцать, если так можно выразиться, с последним боем курантов, дверь в полуподвал с треском распахнулась, и в лабораторию влетел невысокий, крепко сложенный мужчина предпенсионного возраста. Как это ни странно, ни внушительные залысины, ни большие роговые очки нисколько его не старили, а рука была сухой и крепкой.

— Я не опоздал? — взглянул он на часы. — Не опоздал. А вы давно с грустью и недоумением разглядываете наш антиквариат?

— Да нет, я не разглядываю, я...

— Ладно-ладно, — решительно сгреб он со стола какие-то бумаги. — Не делайте вид, что эта обстановка вас не удручает. Так мы теперь живем, в таком противоестественном состоянии находится вся наша наука. Я-то хоть отвоевал этот подвал, у других и этого нет. Поэтому молодежь и драпает от нас на Запад. Последний мой ученик, — кивнул он на молодого человека, — как только защитится, тоже рванет за речку. Что скажешь, Сережа, рванешь или будешь корпеть около этих приборов полувековой давности?

— Рвану, — односложно бросил молодой ученый.

— Можешь прямо сейчас, — благословил его Игорь Николаевич. — Но ненадолго. Нам надо поговорить, — взглянул он на меня.

— Вернусь после обеда, — пообещал юноша и выскользнул за дверь.

Игорь Николаевич достал какие-то схемы, графики и таблицы, разложил их на столе и пытливо заглянул мне в глаза.

— Вы кто по образованию, гуманитарий или технарь?

— Гуманитарий.

— Что-нибудь о строении Земли знаете?

— Только то, что она круглая и что правильнее ее было бы назвать планета Вода, так на две трети состоит из океанов и морей.

— Тогда придется начинать с нуля, — вздохнул Игорь Николаевич, разворачивая на столе какой-то чертеж. — Прежде всего, запомните, что Земля — не монолит, она состоит из кубов, октаэдров и тетраэдров. Эти гигантские блоки не спаяны друг с другом намертво, они подвижны и, в свою очередь, состоят из более мелких, но тоже огромных глыб. А между этими плитами — так называемые разломы, которые на поверхности совершенно не видны. Правда, не видны они, если так можно выразиться, невооруженным глазом, но мы этот глаз вооружили и любой разлом находим без особого труда.

— А я думал, что разломы — это гигантские трещины и глубокие ущелья, — признал я свое невежество.

— Ничего подобного! Разломы заполнены породой, но более мягкой, чем тот материал, из которого состоят блоки. Кстати говоря, все полезные ископаемые, которые мы берем из недр Земли, находятся в тех самых разломах. Теперь понимаете, почему так важно установить их расположение? Как ни странно, но разработать методику поиска разломов помогла гонка вооружений. Когда Советский Союз всерьез занялся изготовлением атомной бомбы, понадобилось много урана, а он в разломах. Но в каких? И тогда мы разработали методику поиска урановых месторождений по выбросам гелия. Этот инертный и взрывобезопасный газ стал своеобразным индикатором наличия урана, а, следовательно, и разлома. Правда, гелий присутствовал на золоторудных и некоторых других месторождениях. Со временем мы научились понимать язык гелия, и появилась целая отрасль науки — гелиеметрия.

— Если я правильно понял, что лежит в разломе — вопрос второй, главное —

гелий указывает на наличие разлома, то есть на возможность подвижки гигантских плит относительно друг друга.

— Верно! А чем чревата эта подвижка?

— Землетрясениями?

— Точно, землетрясениями. В том числе и медленными. Позже я объясню, что это такое. А пока что должен вас поздравить, — лукаво прищурился Игорь Николаевич, — в науке, которая называется физика Земли, вы делаете определенные успехи. Раз уже дело пошло так ладно, ответьте-ка на такой вопрос: надо ли учитывать при строительстве плотин, атомных электростанций, химических заводов и крупных зданий расположение разломов?

— Конечно. Иначе все полетит к черту!

— Именно, к черту, — как-то особенно внимательно взглянул на меня Игорь Николаевич. — А теперь посмотрите сюда, — пригласил он, расстелив на столе тектоническую карту Советского Союза.

— Карта-то вроде старенькая, — заметил я, указывая на потрепанные углы и затертые изломы.

— Не то слово, — вздохнул Игорь Николаевич, — она составлена в семидесятые годы прошлого века. Но суть не в этом. Суть в том, что эта карта, как никакой другой документ, разоблачает так называемых придворных ученых и тех, кто им покровительствовал. Если взглянуть на этот лист даже без очков и лупы, то сразу бросится в глаза, что вся территория, кроме горных районов, не имеет разломов. А из этого следует, что строить разрешается что угодно и где угодно — это вполне устраивало «отцов» бесчисленных строек коммунизма. Мы-то знали, что разломов великое множество, что карту надо переделывать, что последствия этой слепой политики могут быть катастрофичными — ведь наша планета очень маленькая, устроена очень сложно и не терпит легкомысленного отношения. Обо всем этом мы писали в правительство, завалив Кремль тревожными докладными записками, но от нас отмахнулись, как от назойливых мух.

— Но это же преступно! За эту ложь придется дорого платить.

— Уже платим. А в будущем эта плата может быть еще выше, — швырнул на стол очки Игорь Николаевич. — Первый звонок прозвучал в сентябре 1983 года. Неподалеку от всем известного курортного Трускавца, расположен Стебниковский калийный комбинат. Отходами комбината является так называемый жгучий рассол, состоящий из хлористо-фтористых соединений. Он настолько ядовит, что за считанные секунды сжигает все живое. Так вот, для его хранения выбрали два оврага, перекрыли их плотиной и слили туда четыре с половиной миллиона кубометров этого яда.

14 сентября плотину ни с того ни с сего прорвало, и весь рассол хлынул в Днестр. То, что было дальше, можно назвать самой настоящей экологической катастрофой: река стала мертвой, в ней погибло все, от мальков и взрослых рыб до травы, жучков и паучков. А берега, которые омывала эта, с позволения сказать, вода! Резиновые сапоги, в которых люди забредали в речку, буквально растворялись в этом вонючем рассоле. Стали выяснять причины прорыва дамбы. Первая, как всегда, — диверсия. После долгого расследования люди с Лубянки с досадой и разочарованием вынуждены были признать, что диверсии не было. Вторая — напортачили строители, тоже отпала, правда, частично. А когда к расследованию, хоть и с неохотой, но все же подключили физиков Земли, мы быстро установили, что в соответствии с той дурацкой картой, плотина была построена точнехонько над разломом.

В тот роковой день произошло медленное землетрясение, то есть огромные блоки перемещались относительно друг друга не мгновенно, а медленно. Мы знали, что, как правило, это сопровождается резкими скачками атмосферного давления. Проверили данные метеостанции — точно, скачки были.

— А что же сейсмологи, что сказали они? — полюбопытствовал я.

— В том-то и фокус, что ничего! — победно воскликнул Игорь Николаевич. — Сейсмические станции такого рода землетрясения не регистрируют, не те у них технические возможности. Именно поэтому некоторые специалисты говорят: подумаешь, какое-то там смещение блоков, к тому же медленное, это же не толчок в восемь баллов — ничего страшного в медленном землетрясении нет.

— Не с этим ли явлением связан несчастный случай в Истре? Помните, лет двадцать назад ранним утром рухнуло гигантское куполообразное здание?

— Еще бы не помнить! Я тогда спас от ареста большую группу людей. В этом сооружении диаметром 236 и высотой 114 метров располагался высоковольтный испытательный стенд. Рухнул он 25 января 1985 года. К счастью, внутри никого не было и ни один человек не погиб. Но прокуратура и КГБ искали виновных: решили, что они как среди конструкторов, так и среди строителей. Когда обратились к нам, я тут же запросил данные метеостанции: конечно же, был резкий скачок атмосферного давления. Дальнейшие исследования показали, что всему виной все тот же разлом, все то же медленное землетрясение.

— А что с подозреваемыми, их освободили?

— Их даже не арестовали, настолько неожиданными и убедительными для КГБ были мои доводы.

— А больше такого рода землетрясений не было?

— Как это не было? Были! Главное из них — Чернобыльское. О нем мы еще поговорим, но сперва я расскажу о заложенных минах замедленного действия, которые рано или поздно могут взорваться. Давайте-ка для этого снова вернемся к карте, — надел он очки и вооружился толстым карандашом. — Еще раз напомню, что на ней не обозначено ни одного разлома ни в центральной части России, ни на Украине, ни в Белоруссии.

Не трудно догадаться, что, исходя из этого, практически все атомные электростанции построены без учета разломов. Между тем, в районе некоторых АЭС расположены не просто отдельные, а целые узлы разломов. К числу наиболее активных относятся зоны в районе Калининской, Белоярской, Игналинской, Курской, Ленинградской, Запорожской, и Ровенской АЭС.

А с площадкой для Костромской атомной электростанции вообще произошло, черт знает что! Геологи установили, что в этом районе весьма активный разлом, то есть в любой момент он может прийти в движение.

Так вот, чиновники от науки, руководствуясь, как они говорят, государственными интересами, заставили геологов изменить маркировку разлома и написать, что он не активный. Это очень и очень опасно, тем более что в районе Костромской АЭС не один, а целый узел разломов.

— Но это же уголовщина! — не удержался я. — Неужели ученые на это способны, а чиновники, принимающие решения, настолько необразованны, что не понимают, что творят?

— Думаю, что одни все прекрасно понимают, а другим на все наплевать, — обреченно вздохнул Игорь Николаевич. — Иначе разве разместили бы хранилище жидких радиоактивных отходов под Ульяновском? Представьте такую картину: в восьмидесяти километрах от этого страшного захоронения расположен санаторий, для нужд которого пробурены две скважины глубиной триста и тысяча метров: по ним должна поступать вода, предназначенная для больных. Когда мы обследовали этот участок, то увидели, что язык радиоактивных отходов медленно, но верно приближается к скважинам. Да и Волга рядом. Страшно подумать, что может произойти, если огромное количество радиоактивной грязи попадет в реку!

— Так почему же вы молчали? Почему не били в набат? — вскочил я.

— И не молчали, и били, — махнул рукой Игорь Николаевич. — Когда президентом был Горбачев, писали ему, потом — Ельцину, потом поняли, что наши вопли никому не интересны, так как портят радостную картину всеобщего благополучия. То ли до президентов такого рода бумаги не доходят, то ли что еще, но в ответ — молчок. Не думайте, что в ожидании высокопоставленного ответа мы сидели без дела: за это время мы установили, что очень тревожная картина сложилась и под Волгоградом. Как известно, в городе Волжске работает огромный химкомбинат — отходы у него ядовитейшие. Так вот, какие-то деятели не придумали ничего лучшего, как закачивать их в землю, причем так, чтобы сверху был экран непроницаемых пород. Экран-то есть, да вот отходы идут как тартарары: скважина оказалась в зоне разлома. А рядом — Волга, так что вероятность того, что все эти яды попадут в реку, очень большая. Не могу не сказать, что когда это хранилище проектировали, мы были категорически против, но нас никто не послушал, и хранилище заполняют до сих пор.

— И долго так будет продолжаться? — задал я риторический вопрос.

— До тех пор, пока не грянет второй Чернобыль! — грохнул кулаком по столу Игорь Николаевич. — А он грянет, непременно грянет, если люди не одумаются и не перестанут считать себя венцом творения, не проклянут того, кто придумал лозунг «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней хозяин», не поймут, наконец, что каждый наш шаг, каждое непродуманное вторжение в Природу может обернуться гибелью всего живого. Конец света вполне возможен, но его автором будет не Бог, а человек.

(Продолжение следует)