День у четвертого блока

Большое поле на окраине Чернобыля стало и складом, и аэродромом. Именно здесь приземляются вертолеты, которые первыми начали сбрасывать на аварийный реактор мешки с песком, бором и доломитом, а также тяжеленные свинцовые бруски: считалось, что они снизят уровень выделяемой реактором радиации.

— Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут, — рассказывает старший лейтенант Виктор Копысов. — Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. Хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно было как-то не по себе.

— Двенадцать минут над реактором — это, конечно, серьезное дело, — вступает в разговор капитан Григорий Говтвян. — Я над реактором не висел, но десятки раз пролетал в сорока метрах от него — ходил на радиационную разведку. До этого я четырнадцать месяцев был в Афганистане, сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, хорошо знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Я-то боевой летчик, почем фунт лиха знаю, а каково молодым, необстрелянным ребятам! Так что первые вылеты дались непросто, очень непросто... Потом освоились, привыкли, научились следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Здесь этот прибор — главный. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется не десятками, а сотнями рентген в час, но если проскочить ее за несколько секунд, само собой, сделав свою работу, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра.

— А загар? — спросил я. — Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?

— Местный, — отмахнулся он. — Вы сами-то в зеркало давно заглядывали?

— А что? — встревоженно переспросил я. — Я уже тоже... того?

— Того, того, — усмехнулся капитан. — Мы здесь все того, — потер он бронзово-смуглые щеки. — Да вы не тушуйтесь: радиационный загар это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда сматывать удочки.

— Так ведь не все еще сделано. В блокноте полно неисписанных страниц, — попробовал отшутиться я.

— Вот-вот, и у нас не все еще сделано. Кстати, механик давно подает сигналы, что машина к вылету готова. Сегодня летим на радиационную разведку. Не передумали? А то еще не поздно отказаться.

— Нет-нет, — шагнул я к вертолету. — Летим! Главное, чтобы, как говорят авиаторы, количество взлетов равнялось количеству посадок. Это гарантируете?

— На девяносто девять процентов! — хохотнул капитан.

— Что так? От кого же зависит оставшийся один процент?

— От Бога, — с каким-то особенным нажимом сказал капитан. — Наши девяносто девять — ничто, по сравнению с этим, одним-единственным процентом.

Минута — и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и зеркало Припяти. Река здесь практически не течет: берега обвалованы, некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута — и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административно-бытовой корпус, стройные сооружения первого и второго блока. Чуть дальше третий блок. Труба в ажурном переплете и... в каких-то тридцати метрах четвертый блок.

Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно: беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, что он раскален, что время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы. Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка. Но мы кружим вокруг реактора, и я, как ни в чем ни бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера — именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора.

Все тихо, буднично, спокойно... Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще на пару метров, как стрелка дозиметра, приближаясь к опасной черте, стремительно пошла вправо.

— Не шали, — процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. — Вот так-то, — улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.

Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.

— Задание выполнено, — доложил земле Григорий Говтвян и попросил разрешения на посадку.

Посадку нам разрешили, но почему-то в другом месте, где базируются огромные МИ-26. Эти вертолеты заняты совсем другой работой. Я уже говорил, что самое опасное в районе АЭС — это радиоактивная пыль. Если улицы и дороги можно поливать, то как быть с крышами АЭС и двором промышленной базы, который завален бетонными плитами, блоками и другими строительными материалами? Выход был найден. Ученые-химики разработали и быстро изготовили специальную жидкость: попадая на любую поверхность, она превращается в тонкую, необычайно прочную пленку, которая намертво схватывает и пыль, и песок, и все остальное. Распыляют эту жидкость вертолеты.

Когда я спросил, как это делается, командир переглянулся с другими членами экипажа и сказал.

— Одно место в кабине найдется. Если хотите?..

Я захотел.

Шесть большущих автоцистерн заканчивали заправку гигантского вертолета той самой жидкостью. Майор Анатолий Матюшок занял левое кресло, а в правое сел его помощник, уже знакомый нам старший лейтенант Виктор Копысов. Я пристроился на откидной скамеечке между ними. Обзор великолепный!

Заработали двигатели, стремительно закружились лопасти, машина вздрогнула, напряглась, но оторваться от земли не смогла. Оно и понятно, ведь в баках около двадцати тонн бурды — так летчики называют жидкость, настоящее название которой невозможно выговорить. Командир прибавил оборотов, лопасти слились в стремительно вращающийся круг — и машина как-то нехотя поползла в небо.

Двенадцать минут полета — и мы у четвертого блока. На этот раз подошли так близко, что, кажется, протяни руку и дотронешься до реактора. Но наша цель не четвертый блок, а крыша третьего, двор промбазы и берег Припяти. Командир заложил крутой вираж, обошел все цели и увел машину в сторону, как я понял, на стартовую позицию.

— Штурман, включить насосы! — приказал майор.

— Есть, включить насосы.

— Руководитель полетов, — запросил командир по радио. — Разрешите работу?

— Разрешаю.

— Командир, скорость семьдесят, высота шестьдесят, — доложил помощник.

— Понял. Штурман, слив!

— Есть, слив! — отозвался штурман и нажал на какой-то рычаг.

Вертолет как-то странно дернулся и тут же из его брюха сперва брызнул, а потом потянулся ярко-коричневый шлейф. Шестьдесят метров — это ниже крыши третьего блока, высота которого семьдесят, а труба вообще, где-то над нами. Внизу столбы, провода, мачты, линии электропередачи, и хвост шлейфа, казалось, задевает за них. Не дай Бог чихнет мотор, или заденут за что-то лопасти: на этой высоте мягкую посадку не сделать, а о вынужденной лучше не думать — на таком расстоянии от реактора это верная смерть.

Да-а, от искусства командира здесь зависит все — и успех работы, и жизнь экипажа.

— Командир, работу закончил, — доложил штурман.

— Добро. Выход из зоны! — выдохнул командир и передал управление помощнику. — Так вот и работаем, — вытирая мокрый от пота лоб, улыбнулся майор.

— Туда — сюда, туда — сюда, десять вылетов в день. По расписанию летаем, как в Аэрофлоте.

— И давно?

— С пятого мая.

— А откуда прибыли?

— Из Забайкалья, из самой Кяхты.

— Ого! Скажите, командир, а вам приходилось видеть результаты своего труда?

— Не понял.

— Ну, эту пленку... Она надежная?

— Говорят, надежная. Но я не видел. И не увижу. Для этого надо пройтись по крыше третьего блока или прогуляться по берегу Припяти. А там... Нет, это невозможно: за несколько минут сгоришь от радиации.

— Извините, командир, — вмешался в разговор штурман, — но одно такое местечко есть. Я бы и сам прогулялся, но туда не пустят.

— Что за местечко?

— Припять. Мы же обрабатывали улицы и площади этого города.

— Ну что ты! Кто же туда пустит?! А впрочем, — скосил глаза за борт командир, — если не можем пройтись по городу, давайте хоть над ним полетаем, не пачкая улицы бурдой.

Вертолет изменил курс, и через две минуты мы оказались над светлым, уютным и прекрасно спланированным городом. Широкие проспекты, прямые улицы, просторные площади... И — ни души, ни одной живой души. Город без людей, без несущихся машин, без какого-либо движения — картина угнетающая.

— А вы знаете, — сделав вид, что хочет закурить, вальяжно откинулся в кресле штурман, — что о Припяти уже ходят анекдоты?

— Анекдоты? О Припяти? — усомнился командир.

— Да еще какие: научно-фантастические! — хохотнул штурман.

— Ну-ка, ну-ка, — снимая шлемофон, уселся поудобнее командир.

— Дело происходит в этих местах, но не сейчас, а полтораста лет спустя, — важно начал штурман. — Летит по небу аппарат, вроде нашего, только двигатель тарахтит не так громко, а заклепки дребезжат не так противно. За штурвалом сидит бодренький старичок, а рядом с ним любимый внучек. Глянул внучек за борт, пожал плечами и спрашивает деда: «Дедуля, что это под нами за пустыня? Одни пески. Неужели Сахара разрослась до таких размеров?». «Нет, внучек, — отвечает дед, — это не Сахара. Эта пустыня называется Чернобыльской». И дед погладил любимого внука по головке.

Летят дальше. «А это что за развалины? — спрашивает внучек. — И не птиц не видно, ни людей, ни каких-нибудь животных». «Эти развалины — когда-то красивый и уютный город Припять. Здесь жили твой прапрадед и твоя прапрабабка». И дед погладил любимого внука по головке. Пролетели еще немного — и внук увидел что-то зияюще-черное, курящееся едким дымом. «Дедуля, а это, что это за подобие вулкана?» — всплеснул руками умница-внучек. «Это то, с чего все началось, — горько вздохнул старик. — Здесь была атомная электростанция, на которой работали твои предки и которая ни с того, ни с сего взорвалась». И дед погладил любимого внука по второй головке.

— Чего-чего? По второй головке? — вскинулся командир. — Это что же значит?

— А значит это то, что с годами могут произойти такие мутации, что у детей появятся и вторые головки, и третьи ножки и четвертые ручки. Отдаленные или, как говорят ученые, отложенные последствия облучения никто толком не изучал, но то, что они отрицательно влияют на наследственность и разрушают генетику человека, ни у кого не вызывает сомнений.

— Большой ты, штурман, весельчак! — крякнул с досады командир. — Нет бы что-нибудь про Чапаева или из жизни не очень строгих девушек, так нет же, влепил про светлое будущее. Нет уж, человечество просто так не сдастся и какое-нибудь противоядие от ядерной заразы найдет. Я в это верю... Хотя и сильно сомневаюсь, — после паузы добавил он.