Если не мы, то кто же?
— Приказа не будет, — потирая то место, где еще вчера были брови, — сказал капитан Придатко. — Нужны добровольцы. Стоп! Не спешите делать шаг вперед, — предупредительно поднял он руку, когда весь строй качнулся. — Дело предстоит серьезное. Риск немалый.
— Здесь он везде немалый, — заметил лейтенант Григораш.
— Верно, лейтенант. Да и профессия у нас такая — рисковать. Все с пожара, а мы — на пожар. Короче говоря, дело такое: я нашел машину Кибенка.
Строй дрогнул и напрягся!
— Да, ребята, я нашел боевую машину Кибенка. Мы каждый день называем на поверках имена наших товарищей, которые шагнули в огонь двадцать шестого апреля. Они шагнули не только в огонь, они шагнули в бессмертие. Их уже нет. Но они с нами. Всегда!
Капитан закашлялся и потер горло. Голос заметно сел и осип. Это характерно для всех, кто работает в Чернобыле: первый выброс был с большим количеством йода, который ударил по щитовидным железам, что сразу же сказалось на голосовых связках.
— В общем, боевую машину надо вытащить, — продолжал капитан. — Это дело нашей чести, чести пожарных! Когда-нибудь машину Кибенка поставят на пьедестал, как сорок лет назад ставили танки, пушки и «катюши».
Строй загудел!
— Правильно, командир. Нам скоро уезжать, а другие машину могут не найти.
— Все пойдем!
— А сколько там рентген?
— То-то и оно, что много. «Урал» Кибенка стоит почти у самого реактора, — поскреб давнишнюю щетину капитан. — К тому же он увяз в песке, а передние колеса заклинило между рельсами.
— Значит, кто-то должен сесть за руль и вывернуть колеса? — уточнил Григораш.
— Да, кто-то должен забраться в кабину и сесть за руль.
Наступила пауза.
— Я тут кое-что прикинул, — продолжал капитан. — Работать надо группами по три-четыре человека. Находиться в зоне жесткого облучения не более минуты. Отработала одна группа — ее сменяет вторая, потом третья и так далее. Облучение будет в пределах нормы. А за минуту можно сделать много. Короче говоря, тренироваться надо в чистой зоне, тренироваться до тех пор, пока все операции не доведем до автоматизма. Подумайте... Приказа нам никто не давал, а работы предостаточно и без машины Кибенка. Так что это дело чисто добровольное.
Первым прочистил горло Олег Григораш.
— Начальником караула прошу назначить меня, — настойчиво просипел он.
— Нет, меня! — прокашлял его сосед.
— Тихо, хлопцы. Начкаром буду я! — повысил голос Григораш. — Кибенок был моим другом. Мы вместе учились. Наши койки стояли в одном кубрике: моя через две от койки Виктора. И в футбол мы играли в одной команде.
Капитан посмотрел на высокого, чернобрового лейтенанта и неожиданно спросил.
— Женат?
— Да.
— Дети есть?
— Дочь, — расплылся в улыбке Олег. — Ей уже месяц. Правда, имя еще не
придумал. Когда уезжал в Чернобыль, ей было восемь дней. Всего один раз и видел. Но это ничего не значит! — нахмурился лейтенант, поняв почему
этим интересуется командир.
— Ладно, будешь начкаром, — махнул рукой капитан.
И тут у него снова перехватило горло, но как-то иначе, не по-чернобыльски: он вспомнил своего пятилетнего Вальку. До чего же шустрый парнишка! Да и дело пожарное любит, в отца пошел и в деда: так и норовит удрать с отцом на дежурство и посидеть за рулем краснобокой машины. Лейтенанта надо бы оставить, но и не брать нельзя — всю жизнь этот бравый парень будет казниться. А как смотреть в глаза подчиненных?!
Чернобыль жестко и беспощадно расставил людей по местам, здесь храбрый становится еще храбрее, а велеречивый трус проявляется мгновенно — нашелся в их отряде и такой. С каким презрением смотрели на него бойцы, возвращаясь после работы у реактора! Здесь дело ясное, с этим парнем придется расстаться.
Но как быть с теми, кого в добровольцы брать не стоит, кого надо поберечь для другой работы? Дело в том, что медики скрупулезно следят за тем, кто сколько получил рентген, и как только цифра приближается к отметке в двадцать пять, человека отправляют за пределы тридцатикилометровой зоны. У многих до этой отметки осталось совсем немного, а работы невпроворот...
Когда отряд добровольцев был сформирован, начались тренировки. Загнали один «Урал» в песок, набросали балок, нарыли ям. Водитель и трое бойцов садятся в бронетранспортер. Полный газ, и бетеэр несется к «Уралу». Удар по тормозам — и бойцы выскакивают наружу. Один разматывает трос, другой набрасывает его на крюк бампера, третий прыгает в кабину. Ревет мотор, из-под колес летят камни, и машина вылезает из песка. Но... на это ушло десять минут. Много, недопустимо много.
Два дня тренировались экипажи, пока не научились укладываться в одну минуту.
— Всем отдыхать. Завтра утром едем за машиной, — буднично сказал капитан и отправился в свою палатку.
А утром принесли листовки. Одну из них я сохранил. Семь строк стихов, простых, бесхитростных, но какие точные там есть слова.
Начкар перед строем сказал тяжело:
— Хоть риск и смертелен, но все же...
Запнулся, как будто бы горло свело:
— Если не мы, то кто же?
Если не мы, то кто же?.. Эти слова могут стать эпиграфом ко всему, что делают люди в районе Чернобыльской АЭС. Здесь нет волокиты, нет бесконечных согласований, нет оглядки на начальство, здесь люди умеют брать ответственность на себя, здесь без раздумий подставят плечо, вынесут из опасной зоны, отдадут свой респиратор — но при одном единственном условии: если ты рядом, если не прячешься за спины, если занят делом, а не деятельным ничегонеделанием.
За две недели командировки я побывал на АЭС, под четвертым блоком и над ним, ходил по пустынным улицам Припяти, и эта листовка всегда была со мной. Если не мы, то кто же?.. Здорово сказано, по-мужски! И вообще, мне кажется, что в Чернобыле собрался цвет мужского населения страны. Я еще расскажу об этих людях, назову их имена, так как уверен, что они заслуживают того, чтобы о них знала вся страна.
На часах десять вечера, а еще светло. Не спится. Встаю и в сотый раз иду попить. Воды здесь пьют много, так много, что некоторые шутники, как говорится, на голубом глазу, стали уверять, что если собрать все пустые бутылки, ими можно завалить реактор.
— Не спится? — открывая очередную бутылку «нарзана», просипел какой-то парень.
— Вам, я смотрю, тоже?
— Горло першит. Как только лягу, начинаю кашлять, да так сильно, что прямо слезы из глаз.
— Пройдет, — просипел я. — По себе знаю. Вы тут недавно?
— Пятый день.
— На десятый кашлять перестанете, зато воды станете пить еще больше.
— Спасибо, что утешили, — криво улыбнулся парень и вдруг ни с того, ни с сего предложил, — хотите посмотреть очевидное — невероятное?
— Эта передача вроде бы днем
— Какая там передача! — поморщился он. — Это не по телеку, а по жизни.
Я кивнул — и незнакомец позвал за собой. Идти пришлось недалеко. Прямо за дорогой аккуратная деревенька. Население эвакуировано, скот вывезен, а куры, гуси и утки остались. Аисты, кстати, тоже. Они уже вывели птенцов и живут себе поживают, как ни в чем не бывало.
Как известно, домашняя птица, где бы ни бродила днем, вечером возвращается в свой сарай или курятник. Так вот у этих, если так можно выразиться, стад появились весьма необычные пастухи. Ни за что не догадаетесь, о ком идет речь! Я тоже не сразу поверил, хотя видел все это метров с двадцати. Не буду томить: как оказалось, в каждом дворе теперь живет лиса. Она ревниво оберегает свое стадо, не подпускает к нему товарок, завтракает, обедает и ужинает расчетливо и экономно, не уничтожая птиц сверх меры. Собак в селах нет, их или вывезли, или отстреляли, так как сбиваясь в стаи, они стали опасны — вот лисы и чувствуют себя полновластными хозяйками покинутых деревень.
— Ну что? — восхищенно похахатывал парень. ——Чем не очевидное —невероятное? А ведь расскажи — никто не поверит!
— Поверят, — успокоил я. — Скажете, что был свидетель... Ну что, теперь на боковую?
— Ага, — зевнул он. — Спокойной ночи.
Только улеглись, только заснули — тревога! Грохот сапог, рев двигателей, звон колоколов! Все чего-то кричат, куда-то бегут, а с ними и я. Через несколько минут, раздирая сиренами воздух, пожарные машины уже несутся в сторону АЭС. Неужели снова взрыв, неужели что-то горит? Нет, машины свернули на проселок. Оказывается, загорелся лес. Огонь может отрезать дорогу, а если он перепрыгнет через бетонку, под угрозой окажется Чернобыль.
Едкий дым, треск падающих деревьев, стук топоров, визг пил, клацанье лопат. Часа через три очаг окружили мертвой зоной пустоты.
Дорогу отстояли. А на рассвете подъехали другие расчеты и огонь задавили окончательно.
— Отбой, — устало выдохнул командир, когда вернулись в расположение. — К реактору поедем завтра.
День прошел спокойно, а рано утром бронетранспортер и две машины с запасными экипажами отправились в путь. Он, кстати, короток, но наша небольшая колонна растянулась на целый километр. Я сидел в последней машине и ничего не понимал: водитель то отставал от передней машины на несколько сотен метров, то вообще останавливался и ждал, когда уляжется пыль.
— В чем дело? — не выдержал я. — Почему так странно едем?
— Потому, — терпеливо объяснял капитан, — что самое страшное здесь не радиоактивное излучение, а пыль, несущая заряд радиоактивности. Она проникает везде и всюду, поэтому меня следует отстранить от руководства операцией, — хлопнул он себя по лбу.
— Вместо того, чтобы ждать, когда осядет пыль от передней машины, надо было пустить между нами самую обычную поливалку.
Балда! — не стесняясь подчиненных, заявил он. — Как вижу, возражений от членов экипажа не поступало, значит, так оно и есть.
— Да ладно вам, — пожалел его водитель. — Приедем на полчаса позже — только и делов.
— Делов, — покосился в его сторону капитан. — Во-первых, не делов, а… — тут он махнул рукой и замечание делать почему-то не стал. — Короче говоря, работы у нас столько, что дорога каждая минута. Так что поливалка нам бы не помешала, — никак не мог простить себе оплошности капитан, — а я об этом не подумал.
Чем ближе к АЭС, тем жарче. Странное дело, температура везде вроде бы одинаковая, но в районе АЭС, как в печке. Потом-то я понял, в чем дело: и кажущаяся жара, и обильный пот, и вздутые желваки — все это у тех, кто идет сюда впервые. Потом привыкаешь, по себе знаю. Главное — первый выход из люка, первое прикосновение к зараженной земле, первый шаг к реактору.
Один опытный человек сказал: «Если видишь лужу, обойдешь. А тут не видишь ни одной и в то же время знаешь, что все время ходишь по лужам». В этом я тоже убедился, когда вернулся после одного из посещений АЭС: на правом сапоге дозиметр показывал одну дозу облучения, а на левом — совсем другую, в пять раз большую. Значит, попал в ту самую лужу, иначе говоря, на что-то наступил. Увидеть это «что-то», почувствовать или ощутить невозможно.
Около третьего блока наша колонна остановилась.
— Дальше пойдет бетеэр, — сказал капитан. — В нем безопаснее. Работаем ровно минуту — и назад. Санек, — обернулся он к водителю бронированной машины, — теперь все в твоих руках. Бей по газам так, чтобы слышали даже в Киеве. Чем быстрее подъедешь и чем быстрее отъедешь, тем меньше ребята облучатся. Все, включаю секундомер!
Побледневший Санек так даванул на газ, что бетеэр сорвался с места, как спринтер с низкого старта. Бросок вперед. Люк настежь. Прыжок на землю. Рывок к машине Кибенка. Трос — на буксирный крюк.
— Все назад! — глухо, через респиратор кричит капитан.
— В запасе десять секунд. Я успею открыть дверцу, — просит Григораш.
— Действуй.
Рывок — дверца не открывается. Еще рывок! Бесполезно.
— Заклинило?
— Да.
— Давай помогу, — подбежал кто-то.
— Пять секунд! — снова закричал капитан.
Рывок. Еще рывок. Скрежет. Звон.
— Порядок, открыл! — воскликнул Григораш.
— К бетеэру, бегом!
Когда командир нажал на кнопку хронометра, оказалось, что работали шестьдесят три секунды.
— Заметил, как вывернуты колеса? — спросил капитан.
— Заметил, — тяжело выдохнул Григораш. — Может, попробуем волоком, не трогая руля? В кабине черт-те сколько рентген. — Не получится, машина очень тяжелая. Спокойно, Олег, за минуту ничего страшного не случится: все зависит от времени пребывания в зоне облучения.
Ни со второй, ни с третьей попытки вытащить машину не удалось — так глубоко она увязла. К тому же мешали рельсы, да и руль никак не вывернуть в нужную сторону. Но вот в кабину прыгнул сержант Олефир.
— Попробуй враскачку! — крикнул он водителю бетеэра. — Вперед — назад, вперед — назад.
Тот молча кивнул и так нажал на газ, что мотор зазвенел от натуги. Ура, машина качнулась! Сержант поймал момент и вывернул руль. Бетеэр напрягся, чуточку подпрыгнул — и вот машина пошла, пошла, пошла.
Ее поставили под чудом уцелевшим деревом. Из самой опасной зоны боевую машину Кибенка вытащили, но она сама являлась таким серьезным источником радиации, что некоторое время побудет в отстое.
— А потом мы ее дезактивируем, отмоем, отчистим и поставим на пьедестал, — удовлетворенно улыбаясь, сказал капитан. — Думаю, что красный «Урал» с надписью на дверце «Припять» будет хорошим памятником нашим павшим товарищам.
Обожженное радиацией дерево. Опаленная боевая машина. И десять бойцов пожарной охраны с обнаженными головами. Пилотки снять можно, респираторы ни в коем случае. Потом кто-то достал из кармана листовку и прикрепил к лобовому стеклу боевой машины Кибенка. «Если не мы, то кто же?» Это слова видны издалека. Они видны и слышны здесь всюду, даже если и не написаны. Но как хочется, чтобы на всю страну прозвучали заключительные слова этой стихотворной листовки:
Перед рассветом развеялся дым
Смертельно тяжелого боя.
Давайте встанем и помолчим,
О подвиге этом помня.
Давайте помолчим и навсегда запомним, как помним имена Александра Матросова или Николая Гастелло, имена героев-пожарных, которые шагнули в огонь, зная, что это за огонь, что это их последний бой, что крыша четвертого блока — это их Сталинград, их Курская дуга, их Волоколамское шоссе.
Вечная память вам, ВЛАДИМИР ПРАВИК, ВИКТОР КИБЕНОК, ВЛАДИМИР ТИШУРА, ВАСИЛИЙ ИГНАТЕНКО, НИКОЛА ТЫТЕНОК, НИКОЛАЙ ВАЩУК!
Вечная память и безмерная благодарность живых!
(Продолжение следует)