Однажды в походе ночь застала нас возле села Истомина под Тарусой. Мы спешили к реке, чтобы разбить ночлег. Но вдруг приятель мой, обернувшись, воскликнул: «Смотри!» За нами, на восходе луны, на фоне светящегося горизонта, возносились к небу черные силуэты — купол и колокольня Истоминской церкви. Они возвышались над миром, и не было в обозримом сумрачном мире ничего, кроме них! А внизу, у земли, как бы лепились, прижимались к их каменному подножию сараюшки, стожки, скособоченные крыши деревеньки.

— А представляешь, как смотрели на это темные мужики в каком-нибудь XVII веке?! — сказал приятель. — Только на колени упасть, трепетать. Мрачное величие и непонятность! А тут они — в своих курных избенках...

Я вспомнил тот вечер, когда мы снимали Михайло-Архангельский монастырь в Юрьеве-Польском. Мы стояли на земляном валу XII века, который и поныне опоясывает исторический центр города.

— Бери кадр так, чтобы первый план был подробным и четким, — наказывал я оператору Саше Терентьеву.

А на первом плане — дворы, огородики с немыслимыми заборчиками, где и плетень, и разрушенная бетонная плита с разлохмаченной арматурой, и спинки старых кроватей; свиные сараюшки, дощатые сортиры, клети и подклети, белье на веревках, дрова, кучи непонятного барахла — обычный сор обычной жизни. И над ней вздымаются зубчатые стены и купола монастыря — красота, мощь и величие ушедших веков. Давно точит меня мысль, которая получила яркое, зримое воплощение именно в этой картине. Окинем взглядом все, что мы видели и видим: наши церкви древние и не очень древние, монастыри-крепости грозные. И задумаемся: а что еще? Ну, несколько кремлей каменных да палат княжеских. И все. То есть гений народа, мастерство, силы ума, души и тела отданы на строительство церквей и монастырей. А сами как жили — так и живем. Если смотреть ночью, под луной, на крыши истоминских домов и не знать, что внутри электричество и телевизор, то далеко ли они ушли от курных изб XVII века?

Вот и получается: все — для Бога и князя, и ничего для себя. Так и привыкали с годами, с веками.

Величие своими руками сотворенных храмов, необъятность полей и тьма лесов, и рядом с ними убогость собственного существования — не эти ли крайности вековечно разрывали душу русского человека и сказались на его характере? Не в этом ли истоки российского максимализма: пан или пропал... и в то же время дикой кичливости собственной же нищетой: полюбите нас черненькими — беленькими нас всяк полюбит? И еще много чего в народном характере можно вывести из этой картины. Только боюсь уподобиться той части российской интеллигенции, которая «загадку России» сделала своей профессией. И тем самым недалеко ушла от массового сознания, потому что в основе все тот же максимализм: или мы — всё, или мы — ничто...

А это — потакание примитивному сознанию. То опять мы пытаем бедную Россию: «Каким ты хочешь быть Востоком? Востоком Ксеркса иль Христа?», сознательно или по лености мысли не замечая, что и Ксеркс, и Христос в данном поэтическом контексте не что иное, как символы с разными знаками. А стоит перейти на мышление символами, как за ними теряется реальность, знания и размышления. Например, о том, что Ксеркс был обыкновенным властителем древности, не менее и не более деспотичным, чем его современники. И что именем Христа было в свое время пролито столько крови, сколько Ксерксу и не снилось.

Но вспомним о степной крови, текущей чуть ли не в каждом. Вспомним, что строитель церквей святой князь Андрей Боголюбский и спаситель Руси от крестовых тевтонских походов святой князь Александр Невский — сыновья раскосых половчанок, и объявляем себя «гуннами» и «скифами», грозя обернуться к Западу «своею азиатской рожей». А то отвернемся с досадой от «узкоглазых» и льнем к Западу, робко напоминая, что Азия-то начинается за Уралом, а географический центр Европы все-таки у нас, в районе не то Жмеринки, не то Житомира...

Цивилизация и цивилизованность всегда притягательны, и потому в Европу «хочут» все: и «узкоглазые» азиаты, и чернокудрые кавказцы, некоторые из которых даже объявили себя родичами испанских басков, и, разумеется, рыжие, русые, курносые и голубоглазые.

Только не разрез глаз и не цвет кожи определяют Европу или не Европу. У народов — свои исторические, этнические и прочие стереотипы. В основном романо-германский по языку, католический по вере конгломерат западных народов обособился еще в раннем средневековье, назвав себя Европой, назвав себя христианским миром. И в нем даже католическая, но славянская Польша чувствует явственную зыбкость своей «европейскости». Там издавна сложились характерные восприятия своего и чужого. Например, скандинавские бандиты-викинги три века грабили, жгли, насиловали Европу. И ничего, забылось. Потому что — свои. Зато не забывается мимолетное появление монголов на границах, краткие походы Суворова, казаки и калмыки в Париже. Но ведь тогда, в восемьсот четырнадцатом, против злодея Наполеона сражались вместе со всей Европой, в одной общей армии! Однако Наполеон, исчадие ада для тогдашнего цивилизованного мира, остался своим, а Россия — чужая. И это нормально. Этнопсихология, если хотите.

Другое дело, что они свою европейскую особость превратили в высокомерие... Но тут знающие люди всегда напомнят, с каким брезгливым ужасом смотрели высококультурные средневековые арабы на западных рыцарей-крестоносцев, на их нравы и быт, особенно на гигиенические особенности быта. Не могли поверить. И только когда приехали с посольством в Париж, увидели Лувр с курами и коровами, тогдашнюю европейскую жизнь, только тогда поверили и вынесли приговор: «Дикари...» Значит, не в дикарстве суть. А в уроках, в научаемости нации.

И, вообще, чего мы дергаемся? Вот что непонятно. Нам что, храм Покрова на Нерли не нравится? Двадцатипятивековые самаркандские святыни кажутся убогими? Скифская бронза тускловата? Рукописи Матенадарана начала христианской эры не внушают почтения?

Помилуйте, я же не к квасному или кумысному патриотизму взываю. А к тому, что не надо дергаться и комплексовать. Давно уже любому грамотному человеку одинаково скучны споры и метания меж «славянофильством», «западничеством» и «гуннством», и еще более того, их яростный максимализм. Но мы отдаемся им с такою страстью не потому ли, что никак не можем наладить нашу конкретную, действительную жизнь?

Ведь менялись времена — а у нас менялись только названия. На месте курных изб возникли бараки, времянки, соцгородки, и стояли они уже на фоне дымящих труб и корпусов, гигантов индустрии, дворцов молодежи, дворцов Советов и дворцов съездов. Менялись идолы и кумиры, боги и князья — а мы все те же, а мы живем все так же.

— Все — для Бога и князя, и ничего для себя… — повторял я как заклинание, любуясь в Юрьеве-Польском величественными куполами на фоне сараев и сараюшек.