По следам преступника идет филолог
Общаясь с хозяином очередного кабинета, я столкнулся с уже знакомой проблемой: он просил не называть его фамилии и обращаться к нему по имени-отчеству. Ничего странного в этой просьбе не было, ведь в России всего пятеро таких специалистов, их берегут, как зеницу ока, и по чисто оперативным соображениям стараются не расшифровывать.
То, чем занимается Анатолий Юрьевич, называется автороведческой экспертизой. До недавнего времени такого понятия, как автороведческая экспертиза, в криминалистике не существовало, поэтому зубры следствия и сыска к пришедшим в органы внутренних дел филологам поначалу отнеслись с нескрываемым скептицизмом. Но когда по обрывку бумаги с текстом, написанным левой рукой, да еще печатными буквами, филолог определил не только возраст, пол, профессию, родной язык, но и уровень образования анонимного автора, следователи коренным образом изменили свое мнение об «очкариках из университета».
По большому счету все началось с омерзительного преступления, совершенного в одном приволжском городе. Насмотревшись американских фильмов, в которых обаятельные гангстеры похищают детей состоятельных родителей, а потом с необычайной легкостью получают многомиллионные выкупы, местные отморозки решили заняться кинднепингом в своем областном центре.
Вычислить небедную семью и похитить малолетнего ребенка особого труда не составляло, как не составляло труда подкинуть родителям записку с требованием выкупа и угрозами убить ребенка, если к определенному сроку деньги не будут собраны. Назначь они более или менее разумную цену, перепуганные до смерти родители эту сумму тут же бы выложили, но бандиты заломили такой огромны куш, что достать столько денег к установленному сроку не было никакой возможности.
Пока супружеская чета продавала имущество и влезала в долги, у похитителей лопнуло терпение. К тому же, им очень хотелось показать городу свою крутизну: поэтому ребенка они убили, а труп выбросили в кусты.
На ноги была поставлена прокуратура, милиция, сотрудники ФСБ, но убийц не нашли. Как это часто бывает, от безнаказанности негодяи еще больше обнаглели и через месяц похитили еще одного ребенка. И снова к указанному в подброшенной записке сроку деньги собрать не удалось, а на берегу реки был обнаружен детский труп.
Как ни трудно в это поверить, но ровно через месяц был похищен и убит третий ребенок. Тут уж на улицы вышел весь город и потребовал от властей либо поймать убийц, либо катиться из города к чертовой матери.
— К делу подключилась бригада московских сыщиков, — вспоминает Владимир Юрьевич. — Перед отъездом на Волгу они обратились ко мне с просьбой провести автороведческую экспертизу подброшенных записок.
Первое, на что я обратил внимание, это едва уловимое смешение русского языка и какого-то другого. Но какого? Когда я погрузился в изучение диалектных ошибок, то понял, что записки писал один и тот же человек и что он…азербайджанец. Изучив длину предложений, в том числе количество сложно-сочиненных и сложно-подчиненных, а также долю многосложных слов, я пришел к выводу, что образование у автора не выше среднего.
Потом я обратил внимание на то, что он слишком правильно называет различные учреждения, расположенные поблизости от того места, куда надо было положить деньги. Но наиболее интересным было использование терминов, характерных для жителей конкретного микрорайона: высотный дом они называли башней, парк — выгулом, столовую — обжоркой.
Все это позволило сделать вывод, что автор записки, скорее всего, живет в известном нам микрорайоне. Когда сыщики получили данные о национальности убийцы, его возрасте, образовании и вероятном месте проживания, найти его было делом техники. А вскоре была задержана и отдана под суд вся банда.
— И сколько им дали?
— По-моему, лет по десять.
— Да вы что?! Это же несправедливо! Десять лет за убийство троих ни в чем не повинных детей — это не лезет ни в какие ворота. Но почему не пожизненное заключение? И вообще, мне кажется, что таких отпетых ублюдков нельзя оставлять в живых.
— Мало ли что кому кажется, — сжав до белизны в суставах кулаки, впился он в меня глазами. — А вот Думе кажется иначе. Совсем иначе! Она хоть и фактически однопартийная, а в Совет Европы рвется. Мораторий у нас на смертную казнь. Мо-ра-то-рий! — произнес он по слогам. — Нельзя расстреливать убийц — и все тут. Не гуманно это. Хотя американцам, с которых все берут пример и которым смотрят в рот, на это представление о гуманизме наплевать: как известно, во многих штатах смертная казнь существует, президент эти приговоры подписывает, и никому в голову не придет упрекать его в жестокости и отсутствии гуманизма.
— Может быть, нынешние думцы руководствуются неведомо кем изобретенной формулой, что жестокие наказания, которые несвойственны доброй русской душе, никогда не снижали уровня преступности, что лучше отпустить на волю десять убийц, нежели казнить одного невинно осужденного?
— Лукавая формулировка, очень лукавая! Что касается невинно осужденных, то сторонники этого подхода к делу, как бы заранее соглашаются с непрофессионализмом следователей, которым немедленно подай труп, и с низкой квалификацией судей, которые не в состоянии разобраться, стрелял тот же Кулаев в захваченных в Беслане детей, или угощал их мороженым. Я с таким подходом категорически не согласен!
А что касается жесткости, то, работая над кандидатской диссертацией, я нашел о наших предках так много интересного, что готов этим поделиться и с вами. Начну с того, что первым нормативным актом в России был Судебник 1497 года. Меры наказания тогда были простые и действенные: битье кнутом и смертная казнь. Прошло полтораста лет и появилось более суровое Соборное уложение. Здесь, наряду с такими экзекуциями, как «бити батоги» и «бити кнутом», появились новые кары: «казнити, зжечь», «казнити смертию, залити горло раскаленным железом», «казнити смертию, повесить», «казнити, живу окопати в землю».
Тогда же впервые ввели такие, неизвестные ранее, методы наказания, как «отсечь руку», «отрезать левое ухо», «пороти ноздри и носы резати». Характерно, что все это надо было делать прилюдно, чтобы «на то смотря, иным неповадно было так делать».
Несколько позже появилась пытка на дыбе, когда человеку выворачивали руки и били бревном между ног, потом — массаж голой спины зажженным веником, а также колесование, расплющивание пальцев в тисках и многое, многое другое.
Так что рассуждения о доброй русской душе — не более чем сказки. Цари боролись с преступностью самыми жестокими методами и, должен вам сказать, довольно результативно: воров, грабителей и ушкуйников в России всегда было немало, а вот убийц — на порядок меньше, чем сейчас.
Я глубоко убежден, что каждый, кто намеревается лишить жизни человека, должен знать, что за это злодеяние он рано или поздно расплатится своей жизнью.
— Спасибо, что не побоялись высказать свою точку зрения, — искренне поблагодарил я. — А то ведь сейчас принято соглашаться со всем, что вещают в Кремле или на Охотном ряду. Но мы немного отвлеклись… Давайте вернемся к трагической истории, связанной с похищением и убийством детей. Та работа, которую проделали вы, это тот самый случай, когда побеждает интеллект, когда мозги эксперта сильнее тупой самоуверенности преступника. А где этому учат? Где готовят экспертов-автороведов?
— Нигде, — развел руками Анатолий Юрьевич. — Я, например, окончил филологический факультет Одесского университета, правда, уже после службы в армии, вернее, на флоте. На флоте-то я и понял, что у меня какое-то особое чутье на слова, а также на речь, причем как на письменную, так и на устную. Это поняло и командование Тихоокеанского флота, определив меня в разведку.
Так как я довольно прилично знал английский, меня посадили на подслушку. В разгаре была война во Вьетнаме, в небе полно английских, американских и австралийских самолетов, в море туда-сюда снуют их корабли, и все обмениваются важной информацией: куда летят или идут, каким курсом, какая цель их интересует…
По двенадцать часов в сутки не снимал я наушников, и так изучил все тонкости английского языка, что с первой фразы отличал американца от англичанина или австралийца. Подслушанной информацией мы немедленно делились с командованием ПВО Северного Вьетнама, так что в тот момент, когда эскадрилья подлетала к цели, ее уже ждали. А если учесть, что англичане летали несколько иначе, нежели американцы, то встречу им готовили соответствующую их привычкам.
Эти знания пригодились и в дальнейшем. Тема моего университетского диплома называлась так: «Идентификация национальностей, говорящих на английском языке».
— И вас не пригласили в ФСБ, а еще лучше в существовавшее тогда ФАПСИ? — удивился я. — Как они могли прозевать такого уникального специалиста? Ведь людей с таким даром, как у вас, раз-два и обчелся.
— Тогда все это называлось КГБ. Не исключено, что такое предложение могло бы и поступить, но раньше это сделал один московский профессор, который присутствовал на защите моего диплома: он посоветовал идти в научно-исследовательский институт судебных экспертиз. Я последовал его совету и десять лет проработал в этом институте. Там я одним из первых в стране получил вот этот, чрезвычайно ценный для меня документ, — протянул он очень красиво выполненное «Свидетельство на право производства судебно-автороведческих экспертиз».
— То, что по какой-нибудь записке вы можете определить возраст, пол и даже родной язык автора, я понял. Но как вы определяете профессию?
— Это как раз не самое сложное. Если в тексте вместо «хорошо», написано «железно» или «потрясно», вместо «скандалить» или «ругаться» — «выступать», вместо «деньги» — «бабло», значит, автор побывал в зоне или, по меньшей мере, приблатнен, так как пользуется воровским жаргоном. А вот если он написал «он играл на театре» или «ходил на «Палладе», значит, в первом случае автор театральный работник, а во втором — моряк. На этом, кстати, погорел один бывший офицер. Помните дело о хищении двух ценнейших скрипок из музея музыкальной культуры имени Глинки?
Еще бы мне помнить это дело! В составе следственной бригады работал один мой знакомый, который так много рассказал, что мы чуть было не сняли фильм об этом интереснейшем расследовании. Но того, что я узнал от Анатолия Юрьевича, мой приятель не рассказал. А сюжет, между тем, интереснейший!
Поиски раритетных скрипок, одна из которых была сделана руками легендарного Страдивари, довольно долго результата не давали. Сыщики понимали, что продать такую скрипку на толкучке или сплавить третьеразрядному музыканту, дело нереальное: ведь с таким инструментом нельзя появляться на людях, скрипок Страдивари так мало, что все музыканты знают, в чьих они руках.
Значит, покупателем мог быть коллекционер, причем не обязательно российский. Чтобы инструменты не ушли за границу, были удвоены таможенные и пограничные посты, а чтобы схватить потенциального покупателя внутри страны, был установлен негласный надзор за всеми коллекционерами и состоятельными любителями музыки. Сыщиков ежеминутно дергало начальство, возмущалась общественность, начали посмеиваться зарубежные коллеги…
И вдруг, несколько недель спустя, появился реальный след: пришло письмо с требованием выкупа. Это значит, что вся предыдущая работа была проделана не зря: ни вывезти скрипку за границу, ни продать внутри страны похититель не смог. Началась игра с телефонными звонками, перлюстрацией писем, наблюдением за почтовыми отделениями — увы, но результат был по-прежнему нулевой.
— И тут кому-то пришло в голову показать эти письма мне, — рассказывает Анатолий Юрьевич. — Нельзя ли, дескать, хотя бы приблизительно установить личность автора? Не в том, конечно, смысле, что описать его внешность и сообщить адрес, а хотя бы что-нибудь, что помогло бы сузить район поиска или определить контингент подозреваемых. И я с этой задачей справился! — не без гордости заметил он. — Как я это сделал — профессиональная тайна, но по нескольким обмолвкам и способам описания улиц, домов и площадей я установил, что автор писем или был, или является военнослужащим, причем с высшим образованием.
Остальное было делом техники: сыщики довольно быстро вычислили автора писем, а потом повязали и всю банду. Скрипки, к счастью, не пострадали и были возвращены в музей, — закончил свой рассказ Анатолий Юрьевич.
Чтобы задать следующий вопрос, мне пришлось преодолеть довольно сильное чувство внутреннего сопротивления. Живущий в каждом пишущем человеке внутренний редактор ехидно нашептывал, что рассчитывать на искренний ответ просто смешно: корпоративные чувства настолько сильны, что подполковник милиции, которого я называю Анатолием Юрьевичем, ни за что не подставит своих коллег. И все же я решился!
— Без малого двадцать лет я работаю в когда-то наглухо закрытых архивах ОГПУ — НКВД — КГБ, — начал я издалека. — Никогда не догадаетесь, что больше всего меня поражает. Не звериные ухватки следователей, которые до полусмерти избивали того же Всеволода Мейерхольда, не палаческие замашки их руководителей в штанах с лампасами, которые топтали своими хромовыми сапогами Михаила Кольцова, а так называемые чистосердечные признания подследственных, причем зачастую написанные их рукой. Не буду говорить о том, что все они, как правило, признают себя шпионами двух-трех держав, я о другом — о языке и стилистике этих признаний. Они написаны таким кондово–юридическим языком, которого не могли знать ни писатели, ни режиссеры. Короче говоря, у меня нет никаких сомнений, что все эти чистосердечные признания, за которыми последовали самые суровые приговоры, написаны под диктовку.
А как сейчас? Являются ли для судей чистосердечные признания подсудимых бесспорными? Не отправляют ли их к вам на экспертизу? И если отправляют то, какими бывают последствия? Если вам неудобно отвечать как офицеру милиции, то ответьте как ученый-филолог, — вспомнив о корпоративных чувствах, добавил я.
— Вообще-то такие вопросы называют некорректными, — одним движением руки распушил усы мой собеседник, — и отвечать на них необязательно. Но я отвечу. Потому что наболело! Сколько перспективнейших дел было развалено в судах из-за того, что ретивые следователи заставляли писать под диктовку эти самые чистосердечные признания! У подсудимого пять классов образования, он слово «корова» пишет через «а», а в чистосердечных признаниях — сложнейшие юридические термины, изложенные сложно-подчиненными предложениями с причастными и деепричастными оборотами. К счастью, мы живем не в тридцатые — сороковые годы прошлого века: судьи такие диктанты, как правило, ставят под сомнение и отправляют на автороведческую экспертизу, а дело либо закрывают, либо возвращают на доследование. Кстати говоря, именно по этой причине развалилось нашумевшее в свое время узбекское хлопковое дело: многие чистосердечные признания оказались надиктованными следователями Генеральной прокуратуры.
— А что это за история с профессором, который подрабатывал тем, что писал кандидатские диссертации оболтусам из состоятельных семей? — поинтересовался я.
— Вы уже об этом знаете? Вот уж поистине нет ничего тайного, что не стало бы явным. Честно говоря, распространяться на эту тему не очень хочется. Стыдно, очень стыдно за солидного ученого, доктора исторических наук, но истина дороже. А началась эта история так…
По одному из запутанных дел проходил кандидат исторических наук. Но по тому, как он говорил, писал и что знал, на кандидата наук этот деятель никак не тянул. А ведь диссертация была написана и блестяще защищена! Когда следователь обратился ко мне с просьбой произвести автороведческую экспертизу этой диссертации, я больше месяца изучал статьи, доклады и монографии не липового кандидата, а его научного руководителя. В экспертном заключении я, ни секунды не колеблясь, написал, что автором кандидатской диссертации является тот самый профессор: лексические и индивидуальные особенности его письма выдали профессора с головой. Припертые к стене неоспоримыми фактами, и он, и его протеже вынуждены были признаться в сговоре. В результате, один лишился кандидатских корочек, а другой прячет глаза от своих коллег.
— Так что же получается? Выходит, что ни черкануть, как говорят на воровском жаргоне, маляву, ни отправить анонимку, ни даже скомпилировать у нескольких авторов статью или книгу, не оставив при этом следов и не подписав себе приговора, практически невозможно? — задал я еще один некорректный вопрос.
— Если по следу идет филолог, а точнее эксперт-авторовед, то никакие ухищрения не помогут — личность автора будет установлена. А что он за свои деяния получит — это дело следствия и суда.
(Продолжение следует)