Ночью 11 января 2006 года по второму каналу Центрального телевидения был показан документальный фильм о судьбе разведчика Николая Евгеньевича Хохлова. Того самого, которому в 1954 году дали задание убить одного из руководителей эмигрантской организации НТС, а он отказался, и перешел на сторону «врага». Телевидение — хитрая штука. Человек сам рассказывает, вроде бы, объективнее некуда. А вот впечатление остается, будто Холодная война и не кончалась.

Организация Народно-Трудовой Союз (НТС) — одна из старейших, создана белоэмигрантами в 1930 году. Но авторы фильма свели все к тому, что она была филиалом американской разведки, а Георгий Околович, которого должен был убить Хохлов, просто «американский шпион». Почему Хохлов отказался убивать Околовича, осталось за кадром — передумал и все. А ведь на Хохлова оказали влияние материалы НТС, которые ему давали для ознакомления на Лубянке. Огромное значение оказало также влияние его жены Янины — верующей католички.

В конце 50-х Хохлов был советником южно-вьетнамского президента Нго Динь Дьема. Если бы работа Хохлова увенчалась успехом, Вьетнамская война могла бы закончиться по-другому, но авторы фильма увидели в этом лишь «диверсионную деятельность», и сделали из этого факта еще одно обвинение. Плюс комментарии отставных гебистов, которые черной краски не жалели. Вероятно, следующий фильм будет об «антисоветской деятельности» Солженицына с оправданием гебистов, которые пытались его отравить. Характерен подзаголовок фильма: «Исповедь предателя». Хохлов себя предателем не считает. Все его «предательство» заключалось в том, что он, рискуя жизнью своей и своей семьи, отказался выполнять преступный приказ преступной власти.

Года два назад автор сделал интервью с Н.Е.Хохловым. Здесь есть все элементы, вычеркнутые из фильма его создателями

Николай Евгеньевич Хохлов. 50 лет назад имя этого человека облетело все газетные полосы стран Запада. В Советском Союзе оно было табу до самого конца коммунистической системы. Профессиональный разведчик, который во время войны участвовал в ликвидации гауляйтера Белоруссии Кубе. В 1954 году он сорвал операцию по убийству одного из лидеров эмигрантской организации Народно-Трудовой Союз (НТС). За это свободой поплатилась его жена, которую он снова увидел лишь в начале 90-х. Его самого пытались отравить. Единственный перебежчик из спецслужб, которого лично помиловал президент Ельцин. Спустя 50 лет выясняется, что не только КГБ пытался скрыть всю правду об этом человеке. Оказывается, он и для ЦРУ «слишком много знает»…

— Николай Евгеньевич, как Вы попали в разведку?

В конце сентября 1941-го года немецкие войска подходили к Москве. Я рвался на фронт, хотя и был белобилетником. Еще до войны я подал заявления в ГИТИС и в ГИК на факультеты режиссуры. Как бедный студент, подрабатывал художественным свистом во Всесоюзной Студии Эстрадного Искусства.

Но как раз в самом начале войны я от эстрады отошел и снимался в Ульяновске в фильме Донского «Как закалялась сталь». Я с органами никогда не имел никакого дела. Но в сентябре 41-го служба разведки меня вызвала из Ульяновска в Москву. На Лубянке меня заверили, что сдача Москвы неминуема и надо готовить партизанские группы для диверсионных действий в оккупированной столице. От меня потребовали, чтобы я вернулся на эстраду и стал членом артистической бригады, которая в самом деле была бы группой боевиков. Для моих 19-ти лет разведка была романтикой.

Так все и началось. А кадровым офицером разведки меня сделали лишь в 1951-м, когда я уже проработал 10 лет. Сначала — действуя в немецкой форме на территории, оккупированной немцами, а потом, по разным легендам, за рубежом.

— Во время войны Вы участвовали в ликвидации гауляйтера Белоруссии Кубе. Как Вам удалось вжиться в образ немецкого офицера и столь блестяще выполнить задание?

Подготовка заняла больше года и была очень интенсивной. Меня поселили на конспиративной квартире, где жил один немецкий антифашист, Карл Клейнюнг. Мне была уделена роль старшего лейтенанта тайной полевой полиции, а Карлу предстояло стать моим адъютантом. У этой особой полиции было право действовать в гражданской одежде, и это нам очень помогло на оккупированной территории. Однако к военной форме тоже надо было привыкнуть, как и к немецкой муштре. Мы с Карлом не только говорили исключительно на немецком языке (он почти не знал русского), но и систематически посещали лагерь военнопленных в Красногорске, изучая поведение немецких военных. Мне также пришлось заниматься со специалистами по немецкой культуре, истории фашизма и его ритуалов. Меня даже научили барабанить на пианино и напевать «Лили Марлен».

В конце концов нас отправили в качестве военнопленных в Оболовский лагерь, где мы прожили месяц среди немцев. Я не был разоблачен. Не был я разоблачен и в Минске, где для собственной уверенности, мы с Карлом провели вечер в офицерском клубе. Моему адъютанту разрешили сопровождать меня, хотя сидеть он был обязан за отдельным столом для низких чинов. В общем все обошлось и вошло в историю, когда был ликвидирован Кубе.

Думаю, что помогло мое легкомысленное отношение к опасности, свойственное ранней молодости.

— После войны Вы получили задание убить Керенского. Почему оно было сорвано?

В феврале 52-го Керенского собирались сделать председателем объединенного Комитета русской эмиграции для координации борьбы с большевиками. Сталин испугался и приказал через Игнатова, руководителя «органов» в то время, поручить генералу Судоплатову немедленно ликвидировать Керенского, который тогда жил в Париже. А из зарубежных специалистов Судоплатова — офицеров, знакомых с Парижем, знающих языки, способных не только легко попасть туда, но и свободно там передвигаться, под рукой оказался я один. И Судоплатов легкомысленно назвал Сталину мое имя.

Но Судоплатов не учел одного — такое задание я никогда не принял бы. Правда, во время операций на оккупированной территории мне пришлось застрелить немецкого солдата, но это было необходимо, иначе он выдал бы нас карателям. Не только наш отряд, но и вся деревня, приютившая нас, были бы уничтожены.

С документами на имя одного, искусственно созданного для меня австрийца Хофбауера произошли некоторые неприятности во время таможенного контроля при моем возвращении в Австрию из Швейцарии. Но такие инциденты были обычным явлением в жизни и деятельности австрийских коммерсантов, роль которого я играл. В то время я уже пытался уйти из разведки и потому преувеличил значение этого мелкого инцидента.

Судоплатов не знал, что я все уладил с австрийскими властями. Поэтому, отдавая мне приказ о ликвидации «человека в Париже» (он не назвал имя намеченной жертвы), генерал сообщил мне, что его службе удалось получить подлинный швейцарский паспорт и к Хофбауеру я не буду иметь никакого отношения. Но я категорически отказался от задания. Такой поступок в обычных условиях означал бы расстрел и ссылку моей семьи. Но решение об отказе я принял вместе с моей женой — Яной Хохловой, мы были готовы идти на любой риск. Генерал, как мой многолетний начальник, отвечал за мою лояльность головой. Если бы он открыл настоящую причину срыва операции, мы погибли бы, и не только карьера Судоплатова была бы закончена, но и он сам вряд ли уцелел бы. И генерал решил солгать безжалостному хозяину. Невероятно, но это было именно так. Он заявил Сталину, что, как внезапно выяснилось, мои австрийские документы не могут быть использованы для передвижения по Европе из-за досадного инцидента с таможней. Ложь исключительно опасная, но генерал, видимо, ничего другого придумать не смог. Однако эта примитивная ложь сработала — жизни генерала, моя и моей семьи, да заодно и Керенского были спасены.

— В 1953 году в Москве принимается решение о ликвидации одного из лидеров НТС Г.С.Околовича. Кто принимал это решение, почему в Политбюро так боялись НТС и какая роль в этой операции была отведена Вам?

Решение о ликвидации Околовича было принято лично Хрущевым, и он вынес его на Политбюро. Хрущев тогда старался создать образ активного и энергичного деятеля, целя на место Маленкова, в то время генерального секретаря. Политбюро единогласно утвердило творческое предложение Хрущева потому, что после восстаний в «народных демократиях» и поимки нескольких людей Околовича на территории Советского Союза, вожди ОЧЕНЬ опасались, что россияне в конце концов проснутся и Политбюро придется так же, как их коллегам в Восточной Германии, удирать в панике куда попало. Решение было принято в конце лета 1953-го года.

Хрущев вообще забирал в то время органы безопасности в свои руки. Ненавидя Судоплатова за его откровенные высказывания о руководящей роли Хрущева в террористических акциях «органов», кандидат в генсеки выдвинул Панюшкина на роль шефа разведки и в тесном контакте с ним разработал план устранения Околовича.

Заместивший Судоплатова полковник Студников по каким-то мне неизвестным причинам решил, что Хохлов, хорошо знакомый с Западной Европой и много раз там бывавший, подойдет к такой операции. Я думаю, что полковник Мирковский, Герой Советского Союза и мой непосредственный начальник по работе в Австрии, рекомендовал меня. Бедному Мирковскому, очень хорошему и честному человеку, пришлось потом дорого заплатить за свое доверие ко мне. Но я знал, как Мирковский презирал деятельность спецслужбы, называя всех нас и себя в том числе «мусорщиками революции». Он, наверное, испытал облегчение, когда в 1954 году, после провала операции, ему предложили уйти в отставку.

Мне передали все секретные материалы по НТС, имеющиеся у «органов». Из многочисленных и толстенных папок возникал зловещий образ опасного и активного врага советской власти. Позже, уже на Западе, я понял, что чекисты умышленно преувеличили угрозу со стороны НТС, чтобы получить больше полномочий, должностей и денег на борьбу с этой вражеской организацией.

Как руководитель зарубежной части операции, я нес ответственность за подбор исполнителей и контроль над ними и в Союзе, и за рубежом. И хотя впоследствии, когда их привезли в Москву, приказ об убийстве дал им сам Студников, их непосредственным «куратором» был капитан Иосиф, т.е. я. И знали они этого капитана еще с Берлина, где он изучал и проверял кадры для будущих боевых групп в Западной Германии. Так что они были мне хорошо известны. Циничные, прожженные преступники и убийцы, зарекомендовавшие себя еще в Испании, где они проводили террористические акции под руководством генерала Котова (он же Эйтингон, соратник и дружок Судоплатова). Я выбрал их потому, что такой рабочий «коллектив» позволил бы мне надежнее скрыть от моего руководства мои действительные намерения. Я понял, что буду нести прямую ответственность за гибель Околовича и обязан это предотвратить, иначе все мои заверения Яне, да и себе, что я категорически против убийства, превратились бы в пустую браваду.

— КГБ не простил Вам срыва операции по убийству Околовича. Что Вам известно о попытках ликвидировать Вас. Сколько их было?

Прямых сведений обо всех таких попытках у меня, конечно, нет, но вот два из таких спецзаданий оказались довольно успешными.

Весной 1957 я переехал в Париж, чтобы там дописать свою книгу. Среди моих знакомых в Париже оказалась и некая Христина Краткова, которую я встретил еще в Нью-Йорке. Симпатичная старушка из первой волны эмиграции быстро завоевала доверие и моих друзей. Потом, много лет спустя, я узнал, что советский агент Краткова (та самая) успешно участвовала в убийстве перебежчика Кравченко. Она, кстати, оказалась специалистом по особым ядам и даже имела научную степень в этой экзотической области знаний.

Получив задание ликвидировать Хохлова, Краткова подошла к нему научно. Я должен был умереть естественным путем — от тяжелого, но в общем-то известного заболевания. Христина Павловна, последовав за мной в Париж, начала отравлять меня постепенно. Процесс был похож на обыденное отравление пищей. Я, конечно, ничего не подозревал, но мне с каждым днем становилось все хуже, и от смерти меня спас только счастливый случай — мои друзья в Германии предложили мне переехать туда. Как только я уехал из Франции, все симптомы «тяжелого желудочного заболевания» моментально прекратились. «Попытка» сорвалась.

Но агент Краткова не собиралась сдаваться. «Подход» был изменен. Хохлов должен был умереть от новоизобретенного яда, так закамуфлированного, что результаты вскрытия показали бы гибель от промышленного яда, используемого для уничтожения грызунов. Однако этот яд — таллий — мог убить человека только с очень подорванным здоровьем. В Москве специалисты из секретной лаборатории КГБ крупинку таллия превратили в радиоактивный изотоп. Агентам же удалось подбросить ее мне в чашку кофе. Замысел был в том, что крупинка поразит меня изнутри лучевой болезнью, а потом быстро исчезнет. Эффект талия, однако, останется и должен был сбить с толку докторов. Так и случилось. Фактически я был приговорен к смерти и, несмотря на то, что американские доктора во Франкфуртском военном госпитале многие недели трудились над моим спасением, почему я все таки выжил, так и осталось неясным.

— Вскоре после этого Вы попали в Южный Вьетнам. Как и почему это случилось?

Таллий лишил меня всех волос — и на теле, и на голове. Лысый, с лицом, покрытым шрамами от язв, кровоточивших во время действия «лучевки», я поехал в Америку, где выступал во многих городах с лекциями. К весне 1958 года я вернулся в Германию, где один мой знакомый, часто посещавший Южный Вьетнам, сообщил мне, что меня приглашают туда для серии лекций о Советском Союзе.

В Сайгонском аэропорту вместо агента по лекциям меня встретил человек в белом гражданском костюме и заявил, что ему приказано отвезти меня на встречу с одним важным лицом. Он отвез меня прямо в президентский дворец. В дальнем углу кабинета стоял большой рояль, покрытый тигровой шкурой с оскаленной пастью, свисавшей над человеком в национальном костюме. Этот человек поднялся и я увидел, что он был маленького роста. Подойдя ко мне с протянутой рукой, он заявил: «Я — Нго Дин Дьем, президент этой страны. Бьенвеню, мсье Никола».

В последующие годы моей работы во Вьетнаме я так и остался «мсье Никола».

Никаких лекций, конечно, не планировалось. Дьему нужен был личный советник, убежденный антикоммунист, но не зависящий от ЦРУ. Его контакты в США рекомендовали меня. Я спросил президента, почему он уверен, что я не завишу от ЦРУ. Оказалось, что ЦРУ характеризовало меня как честного и убежденного антикоммуниста, но предупреждало, что контролировать меня невозможно. Президент заявил со смехом, что это предупреждение и было для него необходимой рекомендацией. Дьем явно не доверял ЦРУ.

Впоследствии Дьем и его брат были убиты. Убийства были организованы агентами ЦРУ по приказу посланника президента Кеннеди — Каббота Лоджа. Все эти маневры посланников Кеннеди в Южном Вьетнаме и политические махинации ЦРУ привели к позорному поражению американских военных сил в Южном Вьетнаме и полной победе коммунистов. Но корни этого провала были ясны уже в те летние дни 1958 года, когда Дьем рассказывал мне о тревожных сигналах из сельских местностей вблизи 38-й параллели, границы между Севером и Югом, сообщениях о людях в необычной военной форме, появлявшихся в деревнях с неизвестными целями. Дьем поручил мне, как бывшему советскому разведчику и партизану, разобраться в этих сигналах и разработать план нужных противодействий. Я это сделал и вскоре появился план Бин Мин, объявлявший о начале коммунистической агрессии с целью захвата Южного Вьетнама и предлагающий меры для блокирования этой агрессии. Этот план не удалось осуществить из-за слепоты, случайной или умышленной, резидента ЦРУ в Сайгоне и его начальников в Вашингтоне. Если бы эта клика не ввела в заблуждение президента Кеннеди, северным коммунистам не удалось бы захватить Юг. План Бин Мин сработал бы.

Об этом я рассказываю в новой версии книги как очевидец, побывавший там и получавший сведения непосредственно от Дьема и его окружения. Именно из-за того, что я не только привожу факты, но и называю конкретные имена виноватых, американское издательство Ballantine отказалось переиздать мою книгу с новой главой о Вьетнаме и Южной Корее. Контракт уже был заключен, я даже получил аванс, но когда чиновники из разведывательной общины (как они сами себя называют) узнали о дополнительной главе, издание было заблокировано. И это в стране, где, как говорят, существует свобода прессы. О вмешательстве ЦРУ я узнал непосредственно от одного из главных редакторов издательства. Думаю, что сейчас происходит нечто подобное. Американские издательства принимают книгу восторженно, а потом скромно затихают и после долгого молчания просто возвращают рукопись без лишних объяснений. А что им объяснять? Стыдятся правды.

— Правда ли, что вы готовили антикоммунистических вьетнамских партизан для заброски на Север?

Заброска партизан на Север как ответ на заброску вьетконгцев на Юг была логичной частью плана Бин Мин. И вообще ЦРУ очень не нравилось, что, разработав план Бин Мин, я опирался на идеалистов, а не на платных наемников, как практиковало ЦРУ. Их офицер сам мне говорил, что вьетнамские идеалисты ненадежны. Изменится политика США, и они пойдут своим путем. А допускать это никак нельзя. В общем, типичная цээрушная лапша.

Когда я уезжал в 61-м из Сайгона, обещав Дьему вернуться, если американцы когда-нибудь поумнеют, то нам всем было уже ясно, что правительство США не даст вьетнамцам самим справляться с северной агрессией. Президента Кеннеди сбили с толку вероломные советники. Этот бред продолжался Джонсоном, пока не привел к позорному поражению Штатов и их «разведывательной общины».

— Почему Вы рассказали о роли вашей жены в срыве операции по убийству Околовича и что случилось с вашей семьей после этого?

Я ведь не «переходил» к НТС, а пришел к Околовичу, чтобы предупредить его. Политического убежища я никогда не просил. Если американцы не схватили бы меня, я намеревался вернуться обратно. И с семьей тогда ничего не случилось бы.

— Как же Вы могли вернуться обратно, если убийство было бы сорвано?

Очень даже просто. Оба исполнителя были известны в Западной Германии, откуда были родом и имели семейные связи. Один из них свободно мог быть «опознан». Тогда я мог «удрать». Мне попало бы за выбор агентов, но не очень. Изначально выбирал их не я. Ну пожурили бы. Если Околович держал бы рот на замке, я отделался бы легко. К сожалению, он этого не сделал.

Схватив меня, американцы отвезли меня на одну из их конспиративных квартир и сфотографировали. Уходить обратно было поздно. Когда это стало бы известно КГБ, мне предстояло быть автоматически присужденным к высшей мере наказания, но это как раз волновало меня меньше, чем неизбежная судьба моей жены.

В отношении «спецзаданий» обычные советские законы не применяются. Так что обычные законы не были бы применены к Яне и нашему сыну и в 1954 году, после того, как я был бы объявлен предателем. Ждать милостивого отношения к жене офицера службы «спецзаданий», женщины, которая несомненно слишком много знала, мне было нечего. Вот почему я согласился дать пресс-конференцию в Бонне и решил открыть роль моей жены в предотвращении убийства. Расчет был простой, хотя многим в то время он и показался необъяснимым, — превратить мою жену в человека, получившего мировую известность. Эта внешне рискованная стратегия полностью сработала.

Могу только привести слова Яны, сказанные мне в 1992 году, когда после указа Ельцина о моем помиловании я наконец встретился с ней в Москве: «Что ты беспокоишься о прошлом? Все было сделано правильно. И, как видишь, все обошлось хорошо».

— Вы — единственный перебежчик из спецслужб, который был реабилитирован?

Я не был реабилитирован, но в Москву мне удалось вернуться. В 1991 году, после неудавшегося путча, в прессе много писали о спецчастях госбезопасности, которые отказались идти в Белый Дом и атаковать законное правительство. После поражения заговорщиков непокорных офицеров никто не наказывал. Наоборот — все они были повышены в званиях и многие даже награждены. Причина такой необычной реакции властей была объяснена просто — отказ выполнить преступный приказ преступлением не является.

Я зацепился за эту формулировку и написал письмо в КГБ, в котором задал ехидный вопрос: почему же те офицеры госбезопасности, которые в прошлом советского государства отказались от преступных заданий или сорвали их, были автоматически присуждены к высшей мере наказания? Я привел свой пример. Напомнил, что и генерал Судоплатов, и генерал Эйтингон вместе с другими высокими чинами госбезопасности были присуждены к долгим срокам тюремного заключения за организацию как раз таких уголовных преступлений, одно из которых было поручено моему отделу, и за срыв его я был приговорен к «вышке». Ну и имел нахальство заявить, что было бы логично, если председатель КГБ задал бы такой вопрос самому президенту России.

Каково же было мое удивление, когда через неделю я получил письмо из КГБ. В нем вежливо сообщалось, что председатель КГБ прочел мое письмо и намерен обсудить его с Президентом. Я посчитал это письмо бюрократической отпиской.

Однако вскоре после письма из КГБ на факс факультета психологии при Калифорнийском штатном университете, где я уже давно служил старшим профессором психологии и утилизации компьютеров в научных исследованиях, пришло письмо на мое имя от некоего Николаса Беттела, члена Британской палаты лордов. Он хотел бы встретиться со мной в Москве, чтобы узнать от меня и Яны детали нашей истории.

Я на всякий случай обратился в консульство с дурацким вопросом, не дадут ли они мне визу в Москву. Консульство ответило, что вообще-то дело не сложное, но в моем случае они должны получить специальное разрешения от МИДа в Москве, а ничего такого к ним не поступало. Если поступит, мне сообщат.

И вдруг произошло что-то совершенно непредвиденное. Консульство прислало мне не только визу на месяц, но и копию президентского указа на мое имя, в котором Ельцин объявлял о моем помиловании и закрытии моего дела. Вот этого я совсем не ожидал. Более того, продиктовав утром текст указа о моем помиловании, Ельцин не разрешил ставить автоматически его подпись под указом, а приказал подготовить окончательный текст с тем, чтобы после обеда, вернувшись в кабинет, он мог бы его проверить и сам поставить свою подпись. Не знаю, что он думал или чувствовал, но вполне возможно, что Борису Николаевичу я обязан своей жизнью.

В середине мая я встретился с Беттелом во Франкфуртском аэропорту, и в тот же день наш самолет приземлился в Москве.

— Недавно один сотрудник спецслужб сказал, что разведчик не имеет право рассуждать, он должен выполнять приказ. Что Вы могли бы ему ответить?

Во время процесса над нацистами в Нюрнберге фашистские преступники все время утверждали, что они всего лишь «выполняли приказ». И судьи, и все мировое общественное мнение признало, что выполнение преступного приказа тоже есть преступление. Преступников строго наказали. Если Ваш знакомый из спецслужбы этого не понимает, то возможно и ему когда-нибудь будет вынесен такой же приговор. В этой жизни или следующей, большой роли не играет. В мирное время честный разведчик обязан «рассуждать».