Думаю и даже уверен, это не лучшая песня Василия Павловича Соловьёва-Седого, но судьба у неё непобедимая. Уж очень подошла она разом и к нашим представлениям о песенном идеале – и к «экспортному» витринному восприятию России. Лучшие мелодии Седого были проще, прозрачнее, как гармония без броскости, как молитва. Моя любимая – «Соловьи», ставшая в исполнении Краснознамённого Александровского хора необъяснимым чудом. Она не реалистична: спать на войне хотелось необоримо, какие уж тут соловьиные трели… Но эта четырёхминутная песня стоит хорошей оперы, в которой есть и лиризм, и героика.
Он родился 25 апреля 1907 года в Петербурге, на Старо-Невском проспекте. С началом германской войны – Первой Мировой, которую тогда называли и Второй Отечественной – город переименовали в Петроград. В начале ХХ века сотни молодых людей из бедных крестьянских семей переезжала в столицы. Отец композитора прибыл из Витебской губернии, мать – из-под близлежащего Пскова. Павел Павлович Соловьёв служил старшим дворником, мать работала горничной, в том числе – в доме знаменитой Анастасии Вяльцевой, певицы с «наркотическим ароматом» в голосе. От щедрот певицы в семье Соловьёвых появился граммофон с пластинками, но песни и без того всегда звучали в дворницкой квартирке на Старо-Невском: Анна Соловьёва знала множество народных песен, пела их – и эти впечатления были куда важнее граммофонных.
Очень рано музыка и театр стали главным увлечением мальчишки. Особенно – пение, мелодии… В их доме жил виолончелист Мариинки Сазонов. Мальчик так душевно пел ему народные песни, так заинтересованно расспрашивал о театре, что Сазонов приобщил его к опере. И ребёнком Соловьёв-Седой услышал и увидел на сцене великого Шаляпина в «Борисе Годунове». Это было потрясение! С малых лет талант сам пробивал себе дорогу. И родители, к счастью, почувствовали, что музыкальные увлечения – не пустая блажь ребёнка. Наверное, и их поразила целеустремлённость юного песельника. Василий Соловьёв быстро освоил балалайку, потом отец подарил ему гитару, а вскоре он уже развлекал «чистую публику» игрой на фортепьянах – да с импровизациями. А узнал он об этом благородном инструменте и полюбил его на всю жизнь при любопытных обстоятельствах. В доме по соседству открыли небольшой кинотеатр «Слон». Сын дворника нередко пробивался туда бесплатно. Там крутили картины «великого немого. Но самое главное – имелся тапёр, который своим мастерством привлёк внимание мальчишки. Однажды Василий упросил его «дать поиграть» – и, впервые прикоснувшись к клавишам, за пять минут так точно подобрал «Светит месяц», что присутствующие ахнули. С тех пор в кинозале он стал своим человеком. Помогал механику, подметал между рядов, драил полы – чтобы только каждое утро ему разрешали заниматься за фортепьяно.
Музыкальные увлечение сочетались с романтическими мечтами о море, о дальних странствиях. Воздух Петрограда способствовал этому. Мечталось стать корабелом, но после ранней смерти матери и болезни отца начал подрабатывать музыкантом на свадьбах. Играл в художественной школе на уроках гимнастики, наконец, тапёрствовал в кинотеатрах… Импровизатором он был отменным, гитара и фортепьяно принесли первый успех – и Василий Соловьёв оказался в музтехникуме, а потом и в консерватории. С учителями, с творческой средой ему повезло: в довоенные годы в том самом музтехникуме (ныне – училище имени Мусоргского) преподавал сам Е.А.Мравинский, а учились Г.В.Свиридов, Н.В.Богословский, И.И.Дзержинский. Консерваторским учителем Соловьёва стал П.Б.Рязанов – не эгоцентричный, внимательный к талантам учеников композитор.
Свой город он познал до каждого камня и полюбил в детстве. Прислушивался к его гомону, к его ветру, сочиняя первые мелодии, импровизации. Образ города всегда был связан в сознании Соловьёва с музыкальной темой. Редко случается такое чудо, когда детская мечта становится явью. В жизни петроградского мальчишки Василия Соловьёва такое чудо произошло. Город тогда уже назывался Ленинградом – он и стал, как говаривали критики, первой музой молодого композитора. Однажды он словами расскажет о своём музыкальном восприятии города: «Я иду по знакомому до слез Ленинграду и слышу мягкую виолончельную партию Львиного мостика, барабанную дробь памятника Суворову, гобои Дворцовой площади, шепот и шелест листвы Александровского сада. Архитектура Ленинграда поет, звучит, шумит, смеется и плачет...». Но чаще Соловьёв-Седой рассказывал о Ленинграде песней. «Город над вольной Невой» – здесь и комментарии не нужны; «Прощай, любимый город» - это, конечно, о Ленинграде; «Подмосковные вечера» в восприятии композитора всегда были «ленинградскими»… В консерватории появился и псевдоним «Соловьёв-Седой». Это из детства: летом, под северным солнцем у мальчишки выгорали волосы, прядь становилась белёсой – и отец прозвал Василия Седеньким, Седым. Так звали его во дворе и друзья-товарищи, среди которых был и будущий народный артист Александринки Александр Борисов – сын соседки-прачки, который позже будет петь под гитару песни друга, особливо – «С далёкой я заставы, где в зелени дом и скамья…».
В консерватории Василий Павлович был не единственным Соловьёвым – и без псевдонима было никуда. Первый успех был связан с Ленинградом: песня о родном городе «Загорайся, наша песня!..» на стихи Е. Рывиной получила премию на конкурсе массовых песен в 1936-м. Но до войны песенный стиль Соловьёва-Седого только складывался: по радио звучала патетическая «Гибель Чапаева» в исполнении И.Яунзем, популярнейший Утёсов пел «Мой конь буланый…» и «Теплоход «Комсомол» - реквием мирному советскому судну, которое потопили муссолиниевцы. Теперь кажется, что на первых порах что-то сковывало композитора, заставляло то умерить распевную нежность, то придерживать фольклорный задор. Зато в годы войны он написал около шестидесяти песен – и стал тем Соловьёвым-Седым, которого исступлённо любили и критиковали, которого ни с кем не спутаешь. В первые дни войны он написал «Играй, мой баян» - «С далёкой я заставы…». Песню подхватили. Начиналась героическая страда – и расцвет песенного жанра, в котором Соловьёв-Седой отныне царил. Оказывается, во время войны необходима не только суровая батальная героика, не только «Вставай, страна огромная!..», но и бесконфликтная лирика, к которой, по контрасту с реальностью, сердца тянулись всё сильнее. Соловьёв-Седой был верен традиции: вспомним, что и в сборнике «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» жемчужиной были стихи Николая Ильина, ставшие народной песней:
Велико чудо совершилося:
У солдат слезы градом сыпались.
Не люта змея кровожадная
Грудь сосала их богатырскую,
Что тоска грызла ретивы сердца,
Ретивы сердца молодецкие,
Не отцов родных оплакивали
И не жен младых и не детушек,
Как оплакивали родимую,
Мать родимую, мать кормилицу,
Златоглавую Москву милую,
Разоренную Бонапартием.
Не в таких ли песнях – истоки поэтики «Соловьёв»? А ведь нашлись люди, которым она пришлась не по нутру. Критика у нас во все времена была взыскательной, нередко – ханжеской. Она нервно реагировала на всё популярное, требуя следования классике и фольклорным образцам. «Наши песенники решительно отвергли влияния современного песенного творчества буржуазного Запада для которого типичны явное и идейное и этическое вырождение и полнейшая деградация мелодического начала – в угоду голому механизированному ритму. Наоборот, советская песня сама оказывает ценнейшее воздействие на песенный быт прогрессивных кругов Запада. Об этом говорит широкое распространение лучших наших песен в демократических кругах Западной Европы, Америки и стран Востока» (И. Нестьев. Песни советского народа. Советское искусство, 1947).
Седого трудно было упрекнуть в западничестве, в поклонении «механизированному ритму». На него обрушились за мещанство, за сентиментальность: одним словом, за душу. В пору всенародного увлечения песнями Соловьёва-Седого критика в лице Нестьева осаживает композитора, которого позже объявит классиком, осаживая уже более молодых авторов: «Погоня за эстрадной занимательностью, за эффектами сольно-лирического характера (в расчете на то, чтобы со сладчайшей филировкой спел Виноградов, а то и Козловский) ведет к нежеланию писать песни со сложной хоровой фактурой. Много ли скажем у Седого таких типично хоровых песен, как «За Камой, за рекой»? Почему он не развивает этой ценной стороны своего мастерства? Крупные хоровые ансамбли, включая в свой репертуар сольно-лирические песенки, нередко вынуждены идти на жалкий компромисс: почти все исполняет солист, а хору достаются лишь искусственно создаваемые рефрены и повторы. А ведь песня, тем более русская песня, всегда была порождение прекрасного, богато развитого хорового искусства».
Доставалось Василию Павловичу и за безыдейный лиризм, а его попытки писать гражданственную героику тут же объявлялись неудачами. Словом, борьба с «музыкальными сорняками» разворачивалась не на шутку. «Лирика Седого порой задумчива и несколько элегична, порой сочетается с лукавым юмором. Помимо «Вечера на рейде», к числу его лучших песен относятся «Играй, мой баян», «На солнечной поляночке», «Как за Камой, за рекой», «Солдату на фронте». Популярная песня «Соловьи» излишне сентиментальна. Черты сентиментализма вообще свойственны стихотворным текстам поэта Фатьянова, творческого сотрудника Соловьева-Седого. Характерная черта этих текстов – обилие уменьшительных и ласкательных словечек: «звездочки», «дождичек», «елочки», «крылечко», «на солнечной поляночке», «горят свечи огарочек», «выходила Клавочка – посидеть на лавочке» и т. д. В этом можно увидеть своеобразное возрождение некоторых традиций русского лирико-бытового романса начала XIX столетия (вспомним, например, известный романс Гурилева «Домик-крошечка»)». «Обращение Соловьева-Седого — композитора-лирика — к героической теме не дало положительных результатов. Его «Песня о краснодонцах» неудачна. Она звучит не сурово и мужественно, а тоскливо, надрывно». (Л. Данилевич. Музыка на фронтах Великой Отечественной войны. М., Музгиз, 1948).
Так значит, «излишне сентиментальна» песня «Соловьи»? Да, она не «кроится кастетом в черепе» - что же с того? Эти стихи принёс Соловьёву-Седому в номер гостиницы «Москва» Алексей Фатьянов, прибывший из действующей армии, из венгерского города, который, как пошутил поэт, легче было отвоевать у немцев, чем запомнить мудрёное название – Секешфехервар. Вспоминает Соловьёв-Седой: «Я не спал после этого дня два, не мог сладить с необычайным волнением, охватившим меня. Еще шла война, еще лилась кровь, и наши советские парни гибли на полях сражений. Победа была уже близка, она была неотвратима, и тем ужаснее казались теперь наши потери. Умирать всегда тяжело. Вдвойне тяжело умирать накануне победы, не дождавшись ее торжества. Мы много говорили об этом, и вдруг: «Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят...»
В один присест написал песню. Написал, спел сам для себя. Кажется, получилось. Но сомнения не покидали меня... Тут подал голос Фатьянов. Встал в позу романтического героя и, размахивая руками, изрек: — Давай проверим на публике. Я не сразу понял, о какой публике идет речь. Но Фатьянов предложил организовать небольшой концерт для работников гостиницы «Москва» и здесь исполнить впервые наших «Соловьев». ...В холле четвертого этажа собрались коридорные и горничные, администраторы и полотеры, уборщицы и сантехники. Где-то в глубине зала сидело несколько военных, живших в гостинице. Мы начали концерт. Фатьянов читал стихи, я пел песни. Дошел черед и до «Соловьев». Я начал так, как это и было записано у Фатьянова: Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят, Пусть ребята немного поспят. После концерта ко мне подошел высокий и статный военный и представился:
– Генерал Соколов. Вот что, Василий Павлович, мой вам совет: замените в первой строфе слово «ребят» словом «солдат». Так будет лучше.
Я принялся спорить: мол, «солдат» – слово какое-то старое. За годы войны мы привыкли к слову «боец». А слово «ребята» – нормальное слово. Теплое, душевное.
Генерал не сдавался. Он разъяснил, что теперь слово «солдат» обрело свой истинный, почетный смысл, что все мы, независимо от воинских званий, занимаемых должностей и знаков различия, солдаты героической Советской Армии. В такой песне слово «солдат» будет куда уместнее, чем «ребят»...
– А песня у вас получилась замечательная, – заметил Соколов в заключение.
Так «Соловьи» получили генеральское «добро». Послушались мы Соколова, конечно, не потому, что «генерал приказал», хотя Фатьянов был, кажется, в сержантском звании, я же воинского звания не имел вообще, и, стало быть, по военным законам мы должны были стоять перед генералом по стойке смирно. (Был, правда, случай, когда какой-то писарь, оформляя мои проездные документы, на соответствующих строчках казенного бланка написал мою фамилию и инициалы, а против графы «звание», подумав и почесав затылок, добавил: «начальник песенного довольствия».) Поспорив с Фатьяновым часа два, мы нашли наконец компромиссное решение. Через несколько дней Всесоюзное радио уже передавало эту песню, и начиналась она, вопреки традиции, с припева: Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, Пусть солдаты немного поспят, Немного пусть поспят...» (В.П. Соловьёв-Седой. Воспоминания, рассказы о песнях, мысли об искусстве. Л., 1983г.).
Это чудо, настоящее чудо, что армия, в которой у каждого солдата и офицера были убитые, раненые или угнанные в плен родственники или друзья, пела «Соловьёв». Значит, не ожесточились души. Это была не армия Рэмбо с оглушительными ритмами электронной музыки. Солдаты, которых через шестьдесят лет стали обвинять в зверствах на оккупированных (освобождённых от гитлеровцев) территориях, подпевали Соловьёву-Седому. Классическим исполнением «Соловьёв» справедливо признаны записи и концертные выступления Краснознамённого Александровского хора. В пору первых записей песни солистом хора был знаменитый эстрадный и камерный тенор Георгий (Георг) Виноградов, в разное время бывший также солистом Всесоюзного радио, Госджаза СССР, оркестра Наркомата обороны под управлением С. Чернецкого, записавший сотни пластинок, любимых народом.
Песня «Соловьи» звучит от четырёх до шести минут, а драматизма в ней – на целую оперу. Только это не трибунный драматизм, а душевный, глубоко спрятанный в протяжном вздохе. А за ним – и ощущение войны, и вкус Победы, и пушки, и соловьи. Негладкая судьба была и у другой сокровенной военной песни Седого – «Прощай, любимый город!..». Написали они с поэтом Чуркиным свой «Вечер на рейде» в начале войны – летом 41-го. В Союзе композиторов минорную, упадническую песню раскритиковали и положили под сукно. В дни отступлений, когда части Красной армии оставляли города, казалось кощунственным петь с тихой грустью: «Прощай, любимый город», хотя бы и о моряках, уходящих в плаванье. Прошло несколько месяцев, когда на Калининском фронте, в землянке, он спел продрогшим, сонным бойцам, «поддавшись какому-то необъяснимому чувству»:
Споемте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман.
Споем веселей, пусть нам подпоет
Седой боевой капитан...
Со второго куплета мне стали подпевать. Сначала робко, без слов, а затем и слова рефрена. Я закончил песню, повторив ее по требованию бойцов трижды, и ко мне потянулись руки с бумажками: запишите, мол, слова». Слава бежала впереди песни, на каждом концерте Седого просили спеть «Вечер на рейде». Прославленную песню переделывали на свой лад лётчики и танкисты, партизаны и артиллеристы. Творчество «начальника песенного довольствия» на фронте и в первое послевоенное десятилетие было сокровенной радостью народа.
На радио приходили письма: «Мне очень хочется послушать песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане». Когда слушаешь ее, чувствуешь всей душой, как крепка, благородна, велика армейская дружба... Люди, побратавшиеся на фронте, прошедшие вместе по военным дорогам, всю жизнь не забывают друг друга. Исполните эту песню. Пусть ее услышат мои далекие лучшие друзья». Добавить к этим словам нечего. Моду он не жаловал. Перебирая песни мэтров лёгкой музыки в пору её расцвета сороковых, мы видим, насколько меньше у Седого меток злободневной эстетической актуальности, чем у Дунаевского, Богословского, Блантера, Мокроусова. Их увлекали то ультрасовременные танцевальные ритмы, то французский шансон, то американский джаз. А Соловьёв-Седой оставался верен материнской песне, звучавшей в детстве, в дворницкой – и, конечно, развил её с прекрасным простодушием таланта. Подчас ворчливо напоминал, что традиция живёт дольше любой моды.
Многие отмечали, сколь важным в поэтике Соловьёва-Седого был мотив детства. В известной степени он всю жизнь оставался ребёнком – и рождал мелодии, которые понятны и любимы даже дошкольниками, которым ещё не понять, о чём говорится в песне, но уже ясно, что мелодия прекрасна, гармонична. И последняя, прощальная работа композитора была посвящена детям – музыка к кукольному спектаклю «Терем-теремок» по сказке Маршака.
Но главной темой композитора, несомненно, оставалась фронтовая героика. Он был маршалом песни. Однажды он сам написал стихи для песни – «Наш полк». «Сегодня наш полк на заре выступает…». Получилась программная песня фронтового композитора. О том, что солдатам перед боем необходимы не только весёлые, но и грустные песни, а солдаты – «особый народ» – «от боли не плачут, от песни заплачут, коль песня до сердца дойдёт». Сохранилась запись этой сокровенной песни Соловьёва-Седого в авторском исполнении.
К задушевности Седого подошла поэзия Фатьянова: игривая, лубочная, с «фольклорным подсюсюкиваньем», которое в менее талантливой интерпретации тут же приобретает ракурс вульгарной подделки. У Седого же с Фатьяновым всё было на чистом сливочном масле – и бойцы, которые наливают по чарочке, по нашей, фронтовой, и мальчишка-солдат, играющий про любовь на солнечной поляночке. И цикл «Сказ о солдате» с сентимантельным шедевром о «друзьях-однополчанах». Да, это война с искусной палехской шкатулки, но не бездушно бравурная. Идиллия то и дело пересекается с грустью, с лирической тоской, в которой, впрочем, тоже нет (и не надо!) реалистического сумбура. И – «Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает», кто попрекнёт идиллию Седого портяночной правдой фронта.
Совершенно напрасно Солженицын в своём «Телёнке» походя огрел композитора: «Холёный мужчина в годах изволит знакомиться, оказывается – Соловьев-Седой, сколько его надоедные песни нам на шарашке в уши лезли из приёмников». Кому – «надоедные», а многим – сладостные, спасительные и на фронте, и в лагерной беде. Песня о «городе над вольной Невой» называется «Задушевная». Слушатели давно присвоили это определение десяткам песен Соловьёва-Седого. Как будто ветры петроградского детства ворошат листву по дорожкам дворов, где орудует метлой отец Васи Седого – чинный столичный дворник.
Арсений Замостьяов.