КОНФЛИКТ С ЧИНОВНИКАМИ В РЯСАХ
Недаром в народе говорят, что коль пришла беда, то отворяй ворота. На фоне домашних неурядиц, когда нервы Льва Николаевича и без того были измотаны до предела, на него обрушился новый удар: непримиримую войну Толстому объявила церковь. Вообще-то, если быть объективным, следует признать, что первым начал он. В таких статьях и книгах, как «Исповедь», «В чем моя вера?», «Исследование догматического богословия», «Царство божие внутри нас» и многих других он камня на камне не оставил от фундаментальных основ православия.
«Православная церковь? – писал он. – Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, и в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».
И еще.«Я ведь в отношении православия нахожусь не в положения заблуждающегося или отклоняющегося, я нахожусь в положении обличителя».
Но и это далеко не все. Прекрасно понимая, что олицетворением фарисейства и религиозного мракобесия является мрачная фигура обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, Лев Николаевич решился на беспрецедентный шаг: он задумал открыть глаза царю и направил открытое письмо Николаю 11. «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека, это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю – Победоносцевым».
Царь на это письмо никак не отреагировал. И тогда Толстой вывел Победоносцева в романе «Воскресение», причем под весьма недвусмысленной фамилией – Топоров. Он изобразил Топорова таким тупым, безнравственным, лицемерным и мерзким чинушей, что вся Россия тут же узнала в нем Победоносцева и потешалась над обер-прокурором.
Все это, конечно же, не оставалось незамеченным – и врагов среди «нестриженых людей» Лев Николаевич нажил непримиримых. Постепенно, исподволь Синод начал собирать материалы для отлучения Толстого от церкви. Когда все было готово, Победоносцев обратился за благословением к царю, но тот, верный своему обещанию «не прибавлять к славе Толстого мученического венца» инициативу Синода не одобрил.
Пришлось ждать более благоприятного момента. И он наступил…
В начале 1900 года Лев Николаевич серьезно заболел. Одни писателю сочувствовали и пачками отправляли телеграммы с пожеланиями скорейшего выздоровления, другие предлагали посильную помощь, а вот «нестриженые», радостно потирая руки, отреагировали по-своему. Первоприсутствующий член Синода митрополит Иоанникий тут же разослал по всем епархиям циркулярное секретное письмо «О запрещении поминовения и панихид по Л.Н. Толстому в случае его смерти без покаяния». Не дождались! На радость всей России Лев Николаевич выздоровел.
Ждал своего часа и другой враг Толстого. Знать о нем Лев Николаевич, конечно же, знал, но так как в этом стане действовали профессионалы, то и действовали они профессионально, если так можно выразиться, не показывая ушей. Как вы, наверное, догадались, речь идет о жандармах. Первый раз Толстой с ними столкнулся в 1862 году, когда по доносу приставленного к нему сыщика в Ясной Поляне был произведен обыск, продолжавшийся два дня. Обыск был настолько тщательным и вызывающе наглым, что на глазах хозяев взламывали полы в конюшне, а в пруд забрасывали невод.
Не найдя ничего компрометирующего, жандармы удалились, но пообещали вернуться. И вернулись! На этот раз, в связи с так называемым делом Новоселова, у которого нашли нелегально отпечатанные экземпляры статьи Толстого «Николай Палкин». Цензура эту статью строжайше запретила, а преподаватель одной из московских гимназий Михаил Новоселов, бывавший в доме Толстого, на свой страх и риск размножил статью на гектографе и раздавал всем знакомым. Об этом пронюхал жандармский полковник Зубатов, и после ряда провокаций арестовал не только Новоселова, но и всех, в руках которых оказалась запрещенная статья.
Узнав об этом, Толстой поступил неожиданно для жандармов, но типично по-толстовски: он явился в жандармское управление и потребовал освобождения всех арестованных, предложив вместо них себя. Мотивировал он это тем, что главный виновник случившегося - это он, граф Толстой, и более чем нелепо, оставлять на воле автора статьи, и держать под замком людей, которые эту статью читали и распространяли.
Начальник жандармского управления генерал Слезкин был умным человеком, он с лету понял, какую бурю возмущения вызовет арест Толстого, поэтому Новоселова и его друзей приказал освободить, а Толстому с любезной улыбкой сказал: «Граф, ваша слава слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить».
Отпустить-то он Толстого отпустил, но глаз с него приказал не спускать. Больше того, желая сохранить жандармский мундир незапятнанным, он задумал типично иезуитскую операцию наказания Толстого руками духовенства. Надо сказать, что попы действовали не так тонко, как жандармы. Чего стоила их травля отрядов Толстого, которые оказывали помощь голодающим в неурожайные 1891-й и в 1892-й годы! Голодомор тогда был страшный, каждый день умирало по несколько тысяч человек, и лишь граф Толстой, на свои средства сколотил молодежные отряды, которые ездили по деревням и оказывали реальную помощь. А вот попы, вместо того, чтобы подключиться к этому благородному делу, со всех амвонов хаяли этих ребят, объявляя их антихристовыми детьми. Причем тут же объясняли, что антихрист – это не козлоногий и рогатый черт, а тот, кто послал этих ребят в деревни, то есть граф Толстой. Так что, принимая помощь от Толстого, вы принимаете помощь от сатаны, говорили они, а большего греха для православного человека и быть не может
Больше того, эти «нестриженые» дошли до того, что под обрушившийся на Россию голодомор подложили идейную основу. В одной из своих газет они опубликовали рассуждения известной в определенных кругах, истинно верующей петербургской барыньки. «Помогать голодающим не просто ненужно, а нельзя! - рассуждала она. - Ибо голод послал бог. И послал он его в наказание людям. Облегчать это наказание, значит, идти против воли бога».
Вывод? Толстой идет против воли бога. Дошло до того, что сбитые с толку поповскими проповедями крестьяне Рязанской губернии чуть было не устроили погром и не перебили всех толстовцев. На этот раз, к счастью, обошлось, но сорвавшиеся с узды духовные пастыри уже не только не скрывали, а открыто говорили: более опасного врага, чем Толстой, у церкви нет.
В принципе, к отлучению Толстого от церкви все было готово, не хватало лишь согласия царя. Колебался наш самодержец недолго. После того, как он прочитал «Воскресение», и в омерзительном Топорове узнал своего любимца Победоносцева, согласие императора было получено. А 24 февраля 1901 года в «Церковных Ведомостях» появилось «Определение Святейшего Синода о графе Льве Толстом». Этот документ мало кто знает, а вернее, не знает практически никто, ведь в наше время его нигде не публиковали, поэтому имеет смысл привести его хотя бы в отрывках.
«Святейший синод в своем попечении о чадах Православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным обнародовать нижеследующее свое послание.
Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях. И в наши дни появился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его, и на святое Его достояние, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви.
В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской, отвергает личного живого Бога во святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего ради человеков и воскресшего из мертвых; отрицает бессеменное зачатие Христа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы и Приснодевы Марии; не признает загробной жизни и отвергает все таинства Церкви.
Все сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием к соблазну и ужасу всего православного мира. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом, и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Свидетельствуя об отпадении его от Церкви, мы вместе молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины».
Подписали этот, действующий и поныне, документ митрополиты Антоний, Феогност и Владимир, а также архиепископ Иероним, епископы Иаков, Маркелл и Борис.
То, что последовало сразу же за этой публикаций, уму непостижимо. «Нестриженые» как с цепи сорвались, со всех церковных амвонов полился такой поток грязи, оскорблений, ругани и угроз, что даже у людей, не очень любивших Толстого, создавалось впечатление, что во всех этих чиновников в рясах вселился бес. Вначале в жандармском управлении удовлетворенно потирали руки: Толстой получил удар, от которого едва ли оправится. Россия страна православная, слово священника для верующих – закон, так что почитателей и последователей у Толстого станет значительно меньше, а врагов больше. Не исключено, что какой-нибудь фанатик во имя веры и избавления Церкви от лжеучителя пойдет на решительный шаг…
Но каково же было удивление и жандармов, и чиновников в рясах, когда вся мыслящая и думающая Россия встала на защиту Толстого. В Хамовнический переулок, где зимовала тогда семья Толстых, пачками шли письма и телеграммы, весь переулок был запружен студентами, дом завален цветами, а репортеры рыскали в толпе, расспрашивая людей об их отношении к решению Синода. Потом эти высказывания печатали в газетах, и не было ни одного, которое бы не обвиняло церковников, как минимум, в идиотизме и не поддерживало бы Толстого.
Откликнулся на «дерзость попов, решивших предать публичной анафеме Толстого» - именно так он говорил, и Ленин. «Смешно, - писал он, - что чиновники в рясах «отлучают» Толстого от церкви, из которой он сам, как и все здравомыслящие люди, давным-давно ушел. Но эта анафема, эта травля гениального писателя с десятков тысяч церковных амвонов, это подуськивание темных черносотенных элементов на прямое насилие – омерзительно и ужасно».
То, что подуськивание было, это факт. Через несколько дней после публикации анафемы Лев Николаевич шел со своим другом по Лубянской площади. Кто-то его узнал и заорал на всю площадь: «Дьявол! Вот он, дьявол в образе человека. Бей его!» К счастью, нашлись другие люди, которые скрутили фанатика и грянули опять-таки на всю площадь: «Ура, Льву Николаевичу! Привет великому человеку! Никого не бойтесь, мы с вами и мы за вас!»
И, что совсем неожиданно, Лев Николаевич нашел горячую заступницу в лице своей скандалезной жены. Софья Андреевна, видимо, считала, что нападать на мужа может только она – ведь она это делает, любя, но другим, будь они хоть семи пядей во лбу, это непозволительно. Не будь я дочерью обрусевшего немца гофмедика Андрея Берса, не будь я матерью тринадцати детей, пятеро из которых уже на том свете, не теки в моих жилах кровь князей Козловских, графов Завадовских и декабристов Исленьевых, я бы, конечно, испугалась, и объявлять войну церковникам не решилась, но не на ту напали, решила она, и отправила гневное письмо митрополиту Антонию, а потом и самому Победоносцеву.
Неведомо как, но это письмо стало известно широкой общественности, и Синод оказался в весьма затруднительном положении: отвечать графине или не отвечать. Победоносцев промолчал. А вот Антоний, хоть и с двухнедельной заминкой, вынужден был ответить. Его письмо носило частный характер, и было опубликовано с большой задержкой, а вот письмо Софьи Андреевны ту же попало в печать.
«Ваше Высокопреосвященство, - писала она. – Прочитав в газетах жестокое определение Синода об отлучении от церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидав в числе подписей пастырей церкви и вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушной. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно мой муж: это не дело людей, а дело Божие. Жизнь души человеческой, с религиозной точки зрения, никому неведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, с этой точки зрения для меня непостижимо определение Синода. Оно вызовет негодование в людях и большую любовь и сочувствие ко Льву Николаевичу. Мы уже получаем такие изъявления, и им не будет конца со всех сторон мира.
Не могу не упомянуть еще о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти.
Кого же хотят наказывать? Умершего, уже ничего не чувствующего человека, или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему?»
Что тут началось! Студенты устраивали шумные демонстрации, рабочие – забастовки, аристократы отправляли возмущенные послания царю, в театрах, где шли пьесы Толстого, гремели овации в честь автора, газеты печатали издевательские статьи и шаржи на Синод и ненавистного обер-прокурора. Наиболее точно настроения того времени были выражены в одной газет.
«Никто не мог предполагать такой комедии, как официальное отлучение Льва Толстого от церкви. Осрамили Россию на весь мир! Как бестактно вносить в политику личные счеты, ведь всем же ясно, что это личная месть Победоносцева за то, что Толстой осмеял его в «Воскресении».
Отлучение графа Толстого оказалось выстрелом по воробьям. Высшие классы хохочут, а низшие объясняют это отлучение так: это все за нас, он за нас заступается, вот попы и взъелись на него».
Даже сам Победоносцев вынужден был признать, что «Послание Синода о Толстом вызвало целую тучу озлобления». Казалось бы, имеет смысл признать ошибку и дать обратный ход, но Победоносцев поступил по-прокурорски: в тот же день департамент полиции получил приказ перлюстрировать почту Толстого. То, что выудили жандармы и полицейские, повергло их в шок: негодовала и бурлила вся Россия, и все считали выходку Синода нелепой.
Но больше всего жандармов встревожили телеграммы, письма и послания от рабочих фабрик и заводов. Вот что, например, писали Толстому рабочие Прохоровской мануфактуры.
«Дорогой Лев Николаевич! Мы вполне уверены, что нелепое распоряжение Синода не могло нарушить спокойствия Вашего духа. Но, присутствуя при факте этого наглого лицемерия, мы не можем удержаться, чтобы не выразить Вам нашего горячего сочувствия и солидарности с Вами по многих «преступлениях», возводимых на Вас Синодом. Мы искренне желали бы удостоиться той чести, которую оказал Вам Синод, отделив такой резкой чертой свое позорное существование от Вашей честной жизни.
По своей близорукости Синод просмотрел самое главное Ваше «преступление» перед ним – то, что Вы своими писаниями рассеиваете тьму, которой он служит, и даете сильный нравственный толчок истинному прогрессу человечества. За это приносим Вам нашу глубокую благодарность и от души желаем продления Вашей жизни еще на многие годы».
Но Победоносцева больше всего взбесило письмо одного отчаянного священника, напечатанное в ведущей газете Ростова-на-Дону. «Прочитав известие об отлучении от церкви одного из самых великих людей земли Русской и о запрете отпевать его в случае кончины, я заявляю на весь Божий мир: какие бы синодальные громы не гремели над моей головой, я приеду в Ясную Поляну и графа Толстого отпою».
Выходит, что не все чиновники в рясах одинаковы, не все одним миром мазаны, что есть среди них и вполне здравомыслящие, не черносотенно настроенные люди. Что стало с тем священником, одному Богу ведомо, но бунт на корабле Победоносцев подавил быстро, и снова со всех амвонов зазвучала анафема Толстому.