Так кого же привезли в тот роковой вечер в Замоскворецкий военкомат? Что за женщина была задержана Батуриным и взяла на себя ответственность за покушение на Ленина?

Ею оказалась Фейга Хаимовна Каплан, известная также под именами Фани и Дора и под фамилиями Ройд, Ройтман и Ройтблат.

Ее биография довольно запутана, но все же известно, что происходит она из мещан Резчицкого еврейского общества, что родилась в 1887 году, что ее родители уехали в США, а она увлеклась политикой и стала анархисткой. В 1906 году, будучи в Киеве, она вместе с двумя другими анархистками готовила теракт против киевского генерал-губернатора, однако приготовленная террористками бомба взорвалась в их комнате. Каплан была ранена в голову, и у нее на всю жизнь остался шрам над правой бровью.

А вскоре состоялся военно-полевой суд, который приговорил Фаню к бессрочной каторге. Так она оказалась в Мальцевской, а потом в Акатуевской тюрьме Нерчинской каторги. В те годы это место было своеобразным средоточием радикально настроенных женщин-революционерок. Тон задавали, конечно же, эсерки, среди которых особенно заметной была Мария Спиридонова, которая застрелила советника Луженовского, жестоко усмирявшего крестьян Тамбовской губернии. Фаня тут же попала под ее влияние, забыла о своих анархистских взглядах и стала завзятой эсеркой.

Находясь вдали от столиц, молодые, образованные женщины не унывали. Они писали стихи, пели хором, осваивали новые профессии, изучали иностранные языки и, что особенно важно, жили своеобразной коммуной, то есть все вещи, продукты, лекарства и деньги, которые им присылали с воли, делили на всех. Фаня чувствовала себя в этой среде, как рыба в воде, она даже освоила профессию белошвейки, что тут же отразил в ее карточке начальник тюрьмы.

А потом с ней случилась беда. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях одна из каторжанок.

«В смысле заболеваний был у нас в Мальцевской один, поистине трагический случай. Одна из мальцевитянок Фаня Ройтблат (Каплан), еще до ареста была ранена в голову осколком взорвавшейся бомбы. Так как после взрыва прошло около двух лет, и рана зажила, то никто из нас, да и она сам, никогда не думали о каких-либо осложнениях от ранения. Мы привыкли видеть ее всегда здоровой и жизнерадостной.

И вдруг однажды вечером, кажется летом 1909 года, в тюрьме поднялась тревога: с Фаней неожиданно случился странный припадок — она перестала видеть. Глядела широко раскрытыми глазами и ничего не видела вокруг себя. Через день или два припадок слепоты кончился, Фаня опять увидела свет, но мы поняли, что дело может принять печальный оборот. И действительно, через короткое время она совсем потеряла зрение. У нее по-прежнему оставались прекрасные, серые, лучистые глаза, такие ясные и чистые, что по внешнему виду трудно было определить, что она слепая…

Так она прожила много лет слепой, и только в 1913 году была переведена для лечения в Иркутск. После лечения ее зрение, конечно, не стало вполне нормальным, но, во всяком случае, это уже не был тот полный мрак, в котором она жила столько лет».

То, что зрение у Фани появилось, подтверждает и докладная записка врача Нерчинской каторги начальнику Акатуевской тюрьмы: «Ссыльнокаторжной Каплан Фейге ввиду сильного ослабления зрения прошу разрешить иметь при себе для пользования при чтении лупу».

Я потому так подробно рассказываю о перипетиях Фани со зрением, что несколько позже, когда ее будут обвинять в прицельной стрельбе в Ленина, для понимания сути дела нам это понадобится.

А пока что поздравим Фаню с тем, что она стала различать хотя бы силуэты, обрела способность передвигаться без посторонней помощи, а с помощью лупы — даже читать.

После Февральской революции десять каторжанок, в том числе и Каплан, на тройках отправились в Читу, там сели на поезд — и в Москву. Подруги и здесь не оставили Фаню без присмотра и раздобыли ей путевку в крымский санаторий в Евпатории. Тамошние врачи с большим сочувствием отнеслись к полуслепой девушке и направили ее в Харьков, в офтальмологическую клинику знаменитого на всю Россию профессора Гиршмана.

Несколько позже всплыла любопытная деталь: по направлению лишь санаторных врачей принять больную Гиршман не имел права, нужно было какие-то солидное поручительство. И знаете, кто поручился за Фаню Каплан, кто дал ей необходимую рекомендацию? Никогда не догадаетесь! Этим человеком был…родной брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов. Он ведь получил медицинское образование, и как раз в это время служил военным врачом в Севастополе. Ему очень понравилась девушка с серыми лучистыми глазами, и, видимо, он очень хотел, чтобы она его разглядела получше.

Лечение у Гиршмана пошло на пользу, и Фаня стала видеть гораздо лучше: она уже не только различала силуэты, но с расстояния полуметра могла узнавать лица. После Харькова она вернулась в Крым и поселилась в Симферополе. Встречалась ли она в это время с Дмитрием Ильичом, неизвестно, так как никаких сведений об этом в архивах нет.

Но вот ведь как бывает: пытаясь разыскать бумаги, связанные с пребыванием Дмитрия Ильича Ульянова в Севастополе, я наткнулся на совершенно уникальный документ, который называется: «Родословная Марии Александровны Ульяновой (урожденной Бланк), составленная в Швеции и переданная  Н.С.Хрущеву во время его пребывания в Швеции летом 1964 года.

Машинописный текст (на шведском языке). Ксерокопия архивных материалов г.Любека (ФРГ)».

А чуть ниже — недвусмысленная приписка, причем крупными буквами и дважды подчеркнутая: «НИКОМУ НЕ ВЫДАВАТЬ!».

Вот и не выдавали, и родословная матери Ленина, а стало быть, и самого Ильича, стала партийной и государственной тайной. Но почему шведы решили сделать Хрущеву такой странный подарок? Разве они не понимали, что не очень-то этим порадуют главу партии и правительства Советского Союза? Думаю, что понимали — и именно поэтому ничего не рассказали об отце Марии Александровны. Сказано, что ее мать Анна Гросшопф вышла замуж за врача Александра Дмитриевича Бланка — и все. А кто он, какого роду-племени — об этом ни слова.

С одной стороны, ввиду приближавшегося столетия со дня рождения Ленина эта родословная, если ее не расшифровывать до конца и опубликовать в первозданном виде, никакой угрозы для коммунистов Советского Союза не таила: ну были в роду Ленина шведы, ну были немцы — и что с того? Все эти Борги, Эрстеды, Арнберги и Гросшопфы — купцы, шляпочники, перчаточники и золотых дел мастера — вполне приличные люди.

Но Хрущев о заложенной мине догадался сразу. Ему охотно рассказывали и шляпочниках и перчаточниках, а когда он расспрашивал о враче Бланке, шведы разводили руками: ничего, мол, не знаем. И все же Хрущев кое-что узнал! А когда узнал, велел спрятать документ в одном из самых надежном сейфе тех лет — за стальными дверями Центрального партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

И все же тайну происхождения Александра Бланка, который по материнской линии является дедом Ленина, удалось раскрыть. Прежде всего, выяснилось, что имя его деда вовсе не Александр, а Израиль, а еще точнее, Сруль. Родился он в городке Староконстантинове в простой мещанской семье. Его отец был мудрым человеком и понимал, что детям надо дать образование, поэтому отправил Сруля и его брата Абеля в Житомир, где они поступили в уездное училище.

Учились братья хорошо и, конечно же, мечтали о получении высшего образования, но мешала так называемая черта оседлости — ни в один университет евреев, а точнее, иудеев не принимали. И тогда их дядя, известный столичный купец, посоветовал отречься от своей веры и принять христианство. Поразмышляв и испросив согласие отца, братья крестились и стати православными христианами, а проще говоря, выкрестами.

Этого было достаточно, чтобы устранить какие бы то ни было препятствия для поступления в университет. Но Сруль, теперь Александр Бланк, решил стать врачом и поступил в Медико-хирургическую академию. По окончании академии Александр Бланк работал сперва земским врачом в Смоленской губернии, а потом в петербургской больнице Святой Марии Магдалины. Врачом он был хорошим и, по слухам, спас жизнь тяжело больному Тарасу Шевченко.

Что касается отца Ленина, то он был сыном астраханского мещанина, в жилах которого текла и калмыцкая кровь — отсюда, как тогда говорили, татарский тип лица Владимира Ильича. Говоря о дворянском происхождении Ильича, следует отметить, что по окончании Казанского университета его отец, Илья Николаевич Ульянов, работал так усердно, что в 1882 году был удостоен ордена Святого Владимира 111 степени — это давало ему право на потомственное дворянство.

Напомню, что будущий вождь мирового пролетариат появился на свет за двенадцать лет до этого, следовательно, родился он в семье мещанина. Лишь после кончины Ильи Николаевича, последовавшей в 1886 году, Сибирское дворянское депутатское собрание внесло в дворянскую родословную его вдову Марию Александровну и их детей: Александра, Владимира, Дмитрия, Анну, Ольгу и Марию.

Продолжая поиски, я обнаружил очень любопытно письмо старшей сестры Ленина Анны Ильиничны Елизаровой-Ульяновой, адресованное не кому-нибудь, а лично Сталину. Вот что она, в частности, писала, в 1932 году:

«Глубокоуважаемый товарищ!

Мне было поручено ЦК, помнится, еще в 1924 году, заняться собиранием материалов для биографии Ильич. Для Вас, вероятно, не секрет, что исследование о происхождении деда показало, что он происходил из бедной еврейской семьи, был, как говорится в его документе о крещении, сыном житомирского мещанина Мошки Бланка. Это факт был признан неудобным для разглашения, и было постановлено держать его в секрете.

Но в последние годы я, слыша, что антисемитизм у нас проявляется опять сильнее, даже среди коммунистов, прихожу к убеждению, что вряд ли правильно скрывать от масс этот факт, который может сослужить большую службу в борьбе с антисемитизмом.

Мне думается, что так же взглянул бы на это и Владимир Ильич, ведь он всегда высоко ставил евреев».

Реакция Сталина была абсолютно предсказуемой: «Молчать об этом деле абсолютно!» — распорядился он.

Но вернемся в Замоскворецкий военкомат, куда привели Фейгу Каплан.

Первое, что она сделала, это сняла ботинок.

— Так я и думала, — вздохнула она. — Гвоздь. Так, проклятый, колет, что прямо спасу нет.

— А я думал, что вы хромоножка, — ухмыльнулся Батурин.

— Никакая я не хромоножка! — вскинула голову Фаня. — Чем смеяться над девушкой, лучше бы помогли.

— Вам нужно к сапожнику. А я — комиссар!

— Тогда я сама, если, конечно, товарищ комиссар не возражает.

С этими словами Фаня взяла со стола несколько конвертов со штемпелем военкомата, сделала из них некое подобие стельки и вложила в ботинок.

Знала бы тогда Фаня, что натворила, ни за что бы не взяла эти проклятые конверты: ведь при обыске их обнаружат, решат, что в военкомате служат ее сообщники, и начнут «шить» такое дело, что целая группа людей едва избежит расстрела.

Тем временем в военкомат приехал председатель Московского ревтрибунала Дьяконов и приказал произвести тщательнейший обыск Каплан. Эту операцию поручили трем наиболее доверенным лицам, но и за ними присматривал вооруженный караул. Одной из этих женщин была Зинаида Легонькая.

«Меня вызвал товарищ Дьяконов, — рассказывала она год спустя, когда ее саму арестовали по подозрению в покушении на Ленина, — и сказал, что я обязана исполнить поручение и обыскать женщину, которая покушалась на товарища Ленина. Вооруженная револьвером, я приступила к обыску. В портфеле у Каплан были найдены: браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет, булавки, шпильки и всякая мелочь».

Слухи о том, что именно Зинаида стреляла в Ленина, ходили упорные, но, хоть и с трудом, ей удалось доказать свое алиби.

Если Зинаида не нашла ничего существенного, то другое «доверенное лицо», чекистка по фамилии Беем, обнаружила злосчастные конверты, которые Фаня использовала в качестве стельки. Еще более тщательно и профессионально работала Зинаида Удодова, у которой, судя по хватке, был немалый опыт в такого рода делах, но и она ничего существенного найти не смогла.

Как только Фаня оделась, Дьяконов приступил к допросу.

Что касается протокола допроса (в принципе, их было два, но они такие короткие, что я их объединил), то приведу его полностью, причем в стилистике и орфографии тех лет.

«Я Фаня Ефимовна Каплан, под этим именем я сидела в Акатуе. Это имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному побуждению. Сколько раз я выстрелила — не помню. Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Женщина, которая оказалась при этом событии раненой, мне абсолютно не знакома.

Стреляла я в Ленина потому, что считала его предателем революции, и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чем это подрывание веры в социализм заключалось, объяснить не хочу. Я считаю себя социалисткой, хотя сейчас ни к какой партии себя не отношу. Арестована я была в 1906 году как анархистка. Теперь к анархистам себя не причисляю. К какой социалистической группе принадлежу сейчас, не считаю нужным сказать.

Меня задержали у входа на митинг. Я стреляла в Ленина потому, что считаю, что он предатель, и считаю, что чем дольше он живет, тем он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя».

Дьяконов прекрасно понимал, что совершить покушение «лично от себя» Фейга не могла, но она стояла на своем, и даже отказалась подписать протокол допроса. Поэтому, когда за ней приехали люди с Лубянки, Дьяконов с легким сердце передал ее чекистам, которые взялись за нее куда более серьезно и, если так можно выразиться, профессионально.

(Продолжение следует)