О том, что вот-вот грянет война, сотрудники советского посольства в Берлине знали еще в марте 1941 года. Признаки были самые верные: во-первых, всем, кто возвращался из отпусков в Германию, не разрешали брать с собой жен и детей, и, во-вторых, тем, у кого жены и дети были в Берлине, велели как можно быстрее отправить их домой. А когда посол заявил, что тем, кто останется в Берлине без семьи, он вдвое увеличит зарплату, все стало яснее ясного.

Были, конечно, и скептики, которые говорили, что немцы не дураки, что им еще Бисмарк запрещал воевать на два фронта, но и они примолкли, когда директор школы объявил, что из Москвы пришел приказ закончить учебный год не позднее начала мая, и детей немедленно отправить в Союз. А тут еще участились анонимные звонки по телефону: неизвестные доброжелатели предупреждали, что через неделю-другую гитлеровские дивизии пересекут границу и двинутся на Москву.

Посол не раз пытался прорваться к Риббентропу, чтобы выяснить обстановку и снять напряжение, но его не принимали и оправляли к второстепенным чиновникам, которые только пожимали плечами. И вдруг, в три часа утра, а это было 22 июня, раздался звонок из германского министерства иностранных дел: секретарь Риббентропа просил посла немедленно приехать в министерство.

Вернулся он через час. На молчаливый вопрос встревоженных сотрудников: «Что случилось?», он бросил короткое и страшное слово: «Война».

Подтверждение последовало чуть ли не через пять минут: с боковых улиц вырвались огромные грузовики, набитые фашистской солдатней. Еще пять минут — и посольство окружено. Бросились к телефонам, но они отключены. Как быть? Как сообщить в Москву о начале войны? Кто-то предложил дать телеграмму. Идея была принята. Но как только из ворот посольства вырулил автомобиль с дипломатическими номерами, его тут же остановили, а водителя и сотрудника посольства арестовали и бросили в гестапо. Пока возились с этой машиной, на прорыв пошла другая. Телеграмму у представителя посольства приняли, но в Москву не отправили.

В это же время где только можно начали разводить костры: надо было уничтожить архивы, шифры, всевозможные досье и другие важные документы. Но самая важная проблема была в другом: в разных районах Берлина разбросано немало советских учреждений — торгпредство, отделение ТАСС, филиал Госбанка — и никто не знал, что с работающими там людьми.

Тревога была не напрасной. Уже ранним утром эсэсовцы совершили налет на торгпредство. Переломав мебель и переворошив документы, они стали ломиться в шифровальную комнату, где закрылся наш шифровальщик Николай Логачев. Пока крушили дверь, Николай сумел развести костер и сжег документы. От дыма он потерял сознание и лежал на полу, но разъяренные эсэсовцы избили его до полусмерти и бросили в тюрьму.

На беззащитных советских людей началась самая настоящая охота, их не спасали ни паспорта, ни дипломатическая неприкосновенность. В застенках гестапо оказались сотрудники военного и морского атташатов, представители Интуриста, и даже журналисты ТАССа. Их били, морили голодом, шантажировали, склоняли к измене, но ни один из них не дрогнул и не согласился обменять советский паспорт на германский.

Тяжелее всех пришлось сотруднику аппарата военного атташата Аркадию Баранову. Его арестовали, бросили в тюрьму и предложили подписать заявление о предоставлении политического убежища в обмен на признание в том, что работники военного атташата СССР занимались шпионской и подрывной коммунистической деятельностью. Баранов отказался! Тогда его начали пытать. Не помогло! Заковали в кандалы и бросили в концлагерь. Снова не помогло! Угрожали «снять перчатки», то есть, содрать с рук кожу.

— Валяйте, — процедил Баранов. — Я и без кожи буду давить вас на каждом углу.

Тогда его бросили в карцер, надеясь, что упрямый большевик загнется от холода и крыс. Но Аркадий Баранов выжил! И не только выжил, но и добился возвращения на Родину.

Несладко было и тем, кого эсэсовцы блокировали в посольстве. То, что спали на столах и стульях, никого не смущало, а вот от недоедания начали страдать: свои собственные запасы закончились довольно быстро, а ни на рынок, ни в магазин немцы не выпускали.

Они были так уверены в надежности своих заслонов, что несколько расслабились. Не учли они и кое-каких психологических факторов. Короче говоря, как всегда их подвела излишняя самонадеянность. Один человек за пределы посольства все же вырвался. Им был заместитель резидента советской внешней разведки в Берлине Александр Коротков, который числился сотрудником посольства. По-немецки он говорил прекрасно, имел опыт как легальной, так и нелегальной работы и, что особенно важно, немцев знал как облупленных — особенно их скопидомство, прижимистость и склонность к накопительству. На этом-то они вместе с первым секретарем посольства Валентином Бережковым и сыграли.

Дело в том, что как раз в эти дни начались переговоры по поводу обмена сотрудников советского и германского посольств. В связи с этим право выезда из здания посольства — но только по строго определенному маршруту и в сопровождении начальника охраны Хейнемана — имел Валентин Бережков. По дороге они болтали о разных пустяках: о новых фильмах, о сортах пива, о погоде.

Но рано или поздно в их беседах возникала тема войны. И тогда Хейнеман начинал сокрушаться по поводу судьбы единственного сына, который оканчивал военное училище, а у него, офицера СС Хейнемана, такое скудное жалованье, что нет денег даже на то, чтобы, как это положено по немецким законам, приобрести сыну сапоги, мундир, шинель и другие предметы экипировки.

— А у нас это выдают бесплатно, вскользь бросал Бережков. — Не говоря уже о валенках, шапке, теплом белье и даже овчинном полушубке.

— Это вам не поможет, — косясь на сидящего за рулем эсэсовца и громче, чем это нужно, замечал Хейнеман. — До зимы вы не продержитесь.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! — ронял Бережков.

— Что-что?

— Не дели шкуру неубитого медведя! — добавлял Бережков.

— Какой медведь? Какой гоп? Я ничего не понял.

— Это русские поговорки. В переводе они звучат не столь ярко, но суть их в том, что пока дело не сделано, не надо трубить о блистательной победе.

— Мудрые, очень мудрые поговорки, — со вздохом заметил Хейнеман. — Завтра же расскажу о них врачу.

— Врачу? — вскинулся Бережков. — Вы больны?

— Я-то здоров. А вот жена… Доктор говорит, что кризис позади, что она вот-вот пойдет на поправку, а этого «вот-вот» или, как вы говорите, «гоп» нет и в помине. Правда, он намекал на какое-то дорогое лекарство, но мне оно не по карману.

— Знаете, что, Хейнеман, давайте-ка мы вечерком соберемся в моем кабинете. У русских такие разговоры на сухую не ведутся, — выразительно щелкнул он по горлу. Договорились?

— Натюрлих, — согласно кивнул Хейнеман.

Чтобы не подвести Хейнемана, Бережков накрыл стол не в своем кабинете, а в комнате, смежной с вестибюлем. Дело в том, в соответствии с установленным немцами порядком, солдаты несли наружную охрану, а в вестибюле посольства — их начальник Хейнеман. Но если вдруг кто-то из солдат по какой-то необходимости мог направиться в здание посольства, Хейнемана могли вовремя предупредить, и он встретил бы подчиненного на своем посту.

Первая вечеринка прошла успешно. Потом была вторая, третья… И вот однажды, когда Хейнеман снова заговорил о дорогом лекарстве, Бережков как бы вскользь заметил:

— А вот у меня проблема с точностью до наоборот. Как вы наверняка знаете, в Берлине я работаю довольно долго, и скопил кое-какие деньги: дело в том, что у меня была мечта — купить хорошую, большую радиолу, настоящий, знаете ли, «Телефункен», от одного вида которого мои московские друзья зашлись бы от зависти. Но теперь — какой «Телефункен»? Через неделю — другую нас отправят домой, и уже сейчас объявили, что не разрешат ничего вывозить, кроме одного чемодана с личными вещами. Так что мои сбережения пропадут… Я очень надеюсь, что вы поймете меня правильно: вместо того, чтобы выбрасывать деньги в клозет, я мог бы предложить их вам. У меня есть тысяча марок, — протянул он конверт с деньгами. — Считайте, что они ваши. Я буду рад, зная, что Вы потратите их на такое благое дело, как здоровье вашей супруги.

Колебался Хейнеман недолго.

— Спасибо, — сказал он, пряча конверт. — Я вам очень благодарен и…обязан. Если смогу быть вам чем-нибудь полезным, то можете на меня рассчитывать.

— Ну что вы, оберштурмбанфюрер, о какой благодарности речь?! Хотя… Лично мне ничего не нужно, а вот у одного моего друга довольно странная проблема. У него роман с немецкой девушкой. Одному Богу ведомо, когда они теперь увидятся. Он очень переживает, да и девушка, наверное, тоже. Не исключено, что она…ну, вы сами понимаете, что случается с девушками после интимных встреч. Короче говоря, он хотел бы с ней встретиться, хотя бы на часок. Но как? — развел руками Бережков. — Кроме меня, из здания никого не выпускают.

— Как жаль, — вздохнул изрядно захмелевший Хейнеман, — любовь — это святое. Вашему другу надо помочь! Как? Пока что не знаю. Надо подумать. Дайте мне денек — другой.

Ровно через сутки Хейнеман изложил подробный план поездки Бережкова и его влюбленного друга.

Как вы понимаете, влюбленным другом был Александр Коротков. Выезд назначили на ранее утро, когда непроспавшиеся эсэсовцы были не очень внимательны. За рулем неприметной «опель-олимпии» сидел Бережков. Рядом — Хейнеман. Сзади — Коротков с небольшим, но очень модным чемоданом. По версии Бережкова там были дамские вещи, предназначенные для девушки его влюбленного друга, а на самом деле — новейший радиопередатчик, который во что бы ни стало надо было передать «Корсиканцу» — таким был псевдоним руководителя подпольной антифашистской группы Сопротивления Арвида Харнака.

Несколько позже «Корсиканец», а также «Старшина», он же Харро Шульце-Бойзен, возглавят широко известную «Красную капеллу», которая несколько лет передавала в Москву сверхважные сведения и была самой большой головной болью гитлеровской контрразведки. А курировал работу этой группы Александр Коротков, и встречался с «Корсиканцем» и «Старшиной» только он.

И вот теперь, с началом войны, самые полезные и самые важные агенты остались без связи. Значит, информацию им придется передавать не через кого-то, а по рации, которой у них нет, но которую им должен передать Коротков. Именно ради этого была затеяна вся эта история с Хейнеманом и несуществующей немецкой девушкой.

Как бы то ни было, автомобиль беспрепятственно выехал за ворота и остановился у ближайшей станции метро. Сменив несколько маршрутов и убедившись, что «хвоста» за ним нет, на одной из станций он встретился с членом подпольной группы Элизабет Шумахер. Вручив ей чемодан, Коротков объяснил, как пользоваться рацией, сообщил исходные данные для шифровки, передал для нужд группы 20 тысяч марок и сказал, что при первой же возможности постарается выйти на связь.

Не думал тогда Коротков и не гадал, что век «Красной капеллы» будет недолог, а судьба ее членов — трагической. Летом 1942-го гестапо выйдет на след подпольной организации и арестует более ста ее членов. Потом будет суд и изуверские приговоры, которые утвердит лично Гитлер: тридцать одного мужчину отправят на виселицу, восемнадцать женщин казнят на гильотине, несколько человек расстреляют, а остальных сгноят в концлагерях.

Но это будет позже, гораздо позже… А тогда, в июне 1941-го, довольный удачно проведенной операцией, Александр Коротков, как и было условлено, вышел к универмагу и сел в поджидавший его «опель».

Вернувшись в посольство, он тут же начал планировать новую поездку, но в ночь на 2 июля пришел приказ готовиться к погрузке в железнодорожные эшелоны. На сборы — ровно час. Вскоре подошли крытые грузовики, в которые затолкали сотрудников посольства, торгпредства и членов их семей, вывезли за город и загнали в вагоны.

На рассвете два эшелона двинулись в долгий, двухнедельный путь.

Издевательства над людьми продолжались и по дороге: многочасовые переклички под палящим солнцем, сто граммов хлеба и похлебка из брюквы на целый день, ужасающая теснота, невозможность помыться и постоянные намеки на то, что немецкие дивизии войдут в Москву раньше, нежели туда прибудут посольские поезда.

Но люди держались и, как могли, подбадривали друг друга. 18 июля составы прибыли на болгаро-турецкую границу, где их встретили представители советского посольства в Турции и переправили на теплоход «Сванетия», где измученные и истерзанные дипломаты смогли, наконец, привести себя в порядок и, самое главное, получить советские паспорта.

Потом их переправили в окрестности Карса, и только 2 августа они пересекли советско-турецкую границу. Второй эшелон мурыжили еще несколько дней: видимо, немцы не теряли надежды, что кто-нибудь да сломается и попросит политического убежища у победоносной Германии. Не вышло. В Германии не остался ни один работник посольства, торгпредства или какого-либо иного советского учреждения.

В не менее сложном положении оказалась немногочисленная советская колония в Дании, которая еще в 1940-м была оккупирована германскими войсками. Там тоже были задержания, аресты, всевозможные издевательства, настойчивые предложения политического убежища и неприкрытые угрозы, пока, наконец, не было принято решение об обмене датских дипломатов на советских. Потом — мучительная поездка в товарняках до Стамбула, и не менее мучительный, трехнедельный путь до Ленинакана.

Еще более нагло и вызывающе вели себя власти Румынии. Когда вопрос о возвращении советских дипломатов на Родину был все-таки урегулирован, ухмыляющиеся румынские чиновники и хохочущая солдатня предложили им отправляться на пригородную станцию Китила и разместиться в вагонах. Коварство состояло в том, что эту станцию время от времени бомбили советские самолеты, так что запертые в вагонах люди могли погибнуть от своих же летчиков. Бомбы летели мимо, но через два дня, уже в пути, их поезд чуть не сорвался в пропасть. Домой они попали тоже через Стамбул и Карс.

Что касается советских дипломатов, находившихся в Италии, то им пришлось иметь дело с убежденными фашистами, которые войну с Советским Союзом считали чем-то вроде крестового похода: уже 26 июня первая итальянская дивизия была отправлена на Восточный фронт. Как показало время, одной дивизии для молниеносной победы не хватило, пришлось увеличивать их количество до десяти — и все они остались на заснеженных полях России.

А сотрудники нашего посольства поспешно уничтожали архив, шифры и другие важные документы. Когда была достигнута договоренность об обмене наших дипломатов на итальянских, в Риме предложили два варианта доставки 167 советских граждан в Россию: первый — на пароходе из Неаполя в Одессу, второй — поездом до Испании, оттуда на пароходе до США, затем поездом до Сан-Франциско и снова на пароходе до Владивостока. Первый отпал из-за того, что на Черном море уже вовсю шли морские сражения, и оказаться на дне было проще простого. Никак не устраивал и второй, так как в Атлантике шныряли немецкие подводные лодки. С великим трудом, с помощью посла Швеции, договорились о поезде до Стамбула.

По дороге был и голод, и холод, и издевательства полицейских, но, сжав зубы, люди терпели. В Москве последние заложники Третьего Рейха оказались 4 августа. В Наркомате иностранных дел наконец-то облегченно вздохнули: никто не погиб, не сбежал, не потерялся в пути. Война еще только начиналась, и каждый толковый специалист был на вес золота.

Но, даже прекрасно понимая, как важна во время войны работа внешнеполитического ведомства, многие дипломаты сменили авторучку на автомат. На передовую отправилось около 250 сотрудников Наркомата иностранных дел, 67 из них пали на полях сражений.